Эйв Дэвидсон - Сын Неба. Странствия Марко Поло
— …Иисус. Аминь. — Никколо Поло завершил третье воззвание к Богородице и тут же сопроводил его очередной молитвой Святой Деве Марии. Лилия Израиля, башня слоновой кости, златое пристанище… — монотонно бубнил он, одновременно стараясь припомнить точный порядок слов этой литании, сопровождаемой стуком его бешено колотящегося сердца. А гигантский снежный барс тем временем издал очередной утробный рык. Потом снова сунул лапу в дыру и оторвал еще один лоскут переливающегося серого шелка.
Об этом чудовищном леопарде ходили легенды. Кое-кто даже верил в его существование. Теперь же Никколо мог убедиться — такой зверь и впрямь существует. По крайней мере здесь — в Богом проклятой языческой пустоши, за Великой стеной в 10000 ли. Несомненно, в «Бестиарий» должна быть вписана еще одна глава — об этом страшилище. И непременно следует обсудить с каким-нибудь ученым схоластом его место в христианской религии. Когда? Когда-нибудь.
Когда-нибудь. Там, в благословенной и безумно далекой христианской стране. Дома, сидя на удобной кушетке, в окружении родных и знакомых. И никуда не спеша. Наслаждаясь столь дорогой ценой купленным покоем. Когда-нибудь — дома, в родной, пахнущей морем Венеции. Там, где дом отделанное розовым мрамором Палаццо ди Поло с четырьмя черными скворцами на гербе, невдалеке от Словенской набережной Большого канала, на меньшем канале Словенских послов. Быть может, и не стоило Никколо Поло и его не чуждому разнообразных услад младшему брату Маффео соваться дальше Словении — страны вполне христианской. И страны богатой. Но чем? Солью, к примеру, черносливом, лесом, медом, пенькой, воском и прочим не особенно ходким товаром, что требует множества кораблей для перевозки.
Порой торговля то разгоралась, то тлела на улице Ювелиров, в стороне от Биржи, — на улице, где встречались венецианские купцы, банкиры и ювелиры… («Что новенького на Бирже? Пенька дорожает. Воск дешевеет. Чернослив — как и был. Воск сильно дешевеет. Пенька не очень-то и дорожает…») Порой игра даже не стоила свеч.
А тут: самоцветы!
При одной мысли о самоцветах — о драгоценных камнях, что носишь за пазухой как целое состояние, — дыхание Никколо неизменно перехватывало. Потом он задышал чаще и глубже. Гигантский пятнистый барс, похоже, расслышал. И замер — перестал шастать взад-вперед. А мысли Никколо с легкостью (на самом деле сложно было отвратить их от этого предмета) обратились к некоему списку, почти литании, которая, правду сказать — хоть Никколо и пришел бы в ужас, скажи ему кто-то правду, — утешала его куда лучше любой молитвы.
«Десяток голкондских алмазов чистой воды — без малейших изъянов размером с хорошую словенскую сушеную сливу, из тех, что по полдуката за центнер; ценою же сказанные алмазы — по сотне добрых коней каждый.
Двадцать один рубин из тех, что зовут „паучьими“, — каждый размером со сжатый кулачок крепкого младенца десяти дней от роду; ценою же сказанные паучьи рубины…
Дважды по двадцать и еще десяток сапфиров из тех, что зовутся „звездными“, — с острова Церендиб, или, по-иному, Цейлон…
Сотня и еще десяток отборных коричневых жемчужин в полном блеске — с архипелага Киноцефалов, или Песьеголовых, каждая размером с набухший сосок дородной кормилицы…
Чертова дюжина изумрудов — зеленых, как холмы Терра-Фирмы в дождливую пору…
Ценою… ценою… ценою…»
Забывший о своем отчаянном положении, глухой к звукам страшной угрозы, безразличный к ледяным мурашкам, что бегали по всему его скрюченному телу, Никколо Поло получал неизъяснимое наслаждение от мысленного пересчета самоцветов. Он даже не заметил, что сместившееся зимнее солнце теперь посылает косой столбик света меж двух исполосованных черными прожилками валунов его убежища. Заметил ли гигантский барс? Никколо было не до того.
Что-либо замечать он начал только когда жуткий зверь всем своим могучим телом вдруг бросился на угловой валун. И тут же Никколо Поло сообразил, что валун двинулся с места.
2
Куй: Разлад.
Пламя над озером.
Благородный муж вспоминает свою суть.
— Великий Рим, — учил как-то Марко, неугомонного мальчугана в мешковатых штанах, сморщенный, будто печеное яблоко, монах в бурой шерстяной сутане, — пал от гнева Господня. Но Господь ждал несколько поколений, сын мой, и это — сущая формальность. Он вполне мог ждать и несколько сот поколений. Ибо Господь беспределен, и беспредельно Его терпение. Господь, сын мой, ждет, чтобы ненавидящие Его перестали Его ненавидеть. Чтобы они возлюбили Его и блюли Его заповеди. Если же, несмотря на это любовное терпение, перемен к лучшему не следует, тогда, и только тогда вымещает Он грехи греховных отцов на их все еще греховных сынах. Такую трактовку Священного Писания я услышал от одного ученого раввина в дальней земле Самарканда и считаю ее вполне приемлемым толкованием. Так что…
Впрочем, говоря по-мирски, Марко, Рим пал оттого, что слишком крепка оказалась Великая Катайская стена. — Так говорил отец Павел — голосом слабым и сухим, будто шуршание дубовой листвы под ногами.
Безжалостные варварские орды, взявшие путь на восток, впустую сломали свои стрелы о змеевидную Катайскую стену («То стена Гога и Магога, о Марко!»). А потом повернули на запад — и не успокоились, пока не потопили в крови и пламени славу и могущество великого Рима. Но тысячу лет спустя, когда катайская стража ослабла, утратила боевой дух, пришли неумолимые монголо-татарские орды. Двигаясь на запад, они достигли самых дальних владений князей Руси и Московии, которые с тех пор платили им дань. А двигаясь на восток, они хлынули сквозь бреши в Великой стене — и в итоге сыны и внуки степных вождей возвысились до Трона Дракона…
…и Чингис родил Тулуя, а Тулуй родил Хубилая — хана ханов. Великого хана, что поднял из руин разоренный войной Катай…
«Могу поклясться, что великий хан, — записал в своем путевом дневнике Марко, сын строгого Никколо Поло и племянник вспыльчивого Маффео, — не только могущественнейший из земных властителей, но и наимудрейший».
Разве не вырос Марко из любопытного юноши в зрелого мужа в добром здравии и достатке (вместе с отцом и дядей) на государственной службе Монголе-Катайской империи? Разве не сделался он (и все трое) одними из первейших любимцев великого хана Хубилая?
Троица оборванных путников с латинского Запада, в вонючих лохмотьях, засиженные мухами и искусанные вшами, — по милости Хубилая они оделись в соболя и шелка. У Марко были все причины безоговорочно верить в мудрость и величие своего господина; и стоило ли теперь в этом сомневаться?
