Андрей Николаев - Золотые врата
До сих пор при воспоминании о последующих событиях его бросало в дрожь …
Барак бабы разгородили: в одной половине спят, а в другой – еду готовят, посиделки свои, бабские, устраивают, постирушки там всякие. А в тот день баню организовали. Шагнул Тимофеев из сеней в дом: ведьма эта черная как раз бадью подняла, чтобы мыло смыть. Стоит, напряженная вся, руки с бадьей вверх подняты, волосы мокрые по плечам лежат, ноги чуть расставлены… Увидала его, усмехнулась нехорошо, но бадейку не бросила, не прикрылась, стерва. Воду не спеша вылила на себя, бадью уронила, да как руками поведет…
Очнулся начальник лагеря на снегу, враскоряку, головой в сугробе. Выбрался. Во рту кусок мыла. Да не хозяйственного, не дегтярного, а душистого, розового. Сиренью пахнет. Тут как тут и «бугор» ихний, зеков – профессор. Гнида очкастая. Помог из сугроба выбраться, улыбается, брылями трясет: что ж, говорит, Степан Емельяныч, не постучались. Женщины все-таки. Давайте, говорит, договор заключим: вы нас не притесняете, а мы живем спокойно, и вам помогаем по мере сил. Прислушаться бы Тимофееву, так нет, вожжа под хвост попала. Дал философу в ухо, вызвал стрелков. Гниду – в карцер, под который пустой склад приглядел, баб – снег мести. Эх, лесоповал не устроишь, еще подумал тогда с горечью. Ничего, летом разглядим, что здесь есть, каменный карьер устроим. Стрелки, хоть и с неохотой, но профессора в карцер заперли. А тот кричит из-за дверей: подумайте, мол, Степан Емельяныч. Лучше в согласии, чем во вражде жить.
На ночь глядя Тимофеев упился спирта со старшим надзирателем Рахманичем под моржатину – тогда еще внове была, не приелась, а ночью… То сады райские и девки в чем мать родила снились, то упыри и трупы разложившиеся душить принимались, а над всем этим голос философа-историка, гниды очкастой: подумайте, гражданин начальник, хорошенько подумайте. С нами лучше дружить. Проснулся Тимофеев в холодном поту, кальсоны мокрые, как у шестнадцатилетнего гимназиста. Полежал, покурил, вспомнил, что вчера сгоряча учудил. Ну, что ж, ничего не поделаешь. Профессор, поди, в сосульку превратился. Спишем на незнание северной специфики. Пошел, мол, по нужде, да и замерз. Авось, за одного интеллигента не поставят к стенке заслуженного работника ГУЛАГа. На дворе было холодно, но ветер унялся. Снег скрипел под пимамими, выменянными за спирт у ненцев. Тимофеев подошел к складу, откинул засов. Удивился еще, что стены в изморози, распахнул дверь. Профессор сидел, сложив ноги по-турецки, очки в руке, глаза закрыты. Лицо розовое, благостное. На складе тепло, как в парнике, хотя сквозь щели в стенах видно, как блестит снег под луной, словно битое в порошок стекло под солнцем. Открыв глаза, профессор первым делом осведомился, как гражданину начальнику лагеря спалось, спросил, может ли он быть свободен и вышел со склада, оставив Тимофеева стоять с разинутым ртом. И вот что странно: как только вышел старик из помещения, сразу засвистел в щелях ветер, навалился холод, иней покрыл стены и потолок склада.
С этого дня началась вражда: с одной стороны Тимофеев, с другой – зеки. Охрана пока начальника слушалась, хотя зеков явно побаивалась. Помощник командира взвода – Войтюк, так и сказал: зря вы это, товарищ начальник. Единственный, кто держал сторону Тимофеева – старший надзиратель Рахманич. Ни зекам спуску не давал, ни стрелкам охраны. Кулаки у него были пудовые и разговор короткий. Зек Собачников, ненец с материка, попавший в лагерь за шаманство, однажды «не услышал» команду «выходи на проверку». Только раз приложил Рахманич кулак к его косоглазой роже, а трех зубов как не бывало. Но два дня назад нашли старшего надзирателя в снегу, у дверей казарменного барака, насмерть замерзшего с диким оскалом на лице и скрюченными пальцами.
И сегодня этот олень, который сам пришел к зекам. Оленина вообще считалась здесь табу как для ненцев, так и для работников фактории, гляциологов, служащих метеостанций и кто еще бродит по Новой Земле. Оленей на архипелаг завезли только в конце двадцатых годов, к сорок первому году поголовье едва превысило тысячу. Тимофеева предупредили еще на материке: моржа, нерпу, тюленя бери, сколько хочешь, корми зеков, стрелков, но оленей не тронь! Это для иностранных специалистов, которых иногда провозят Северным Морским Путем: вот, мол, как Советская власть заботится о природе, о коренных народах Севера. Даже оленей завезли. Ненцем на оленей плевать – на архипелаге стойбища прибрежных ненцев, которые издавна привыкли к мясу моржа и тюленя, к рыбе. Они в глубь острова и не ходят. Так, иной раз женщины выйдут за морошкой, за травами, и то рядом со стойбищем. За те два месяца, что Тимофеев на архипелаге, только раз и довелось попробовать оленьего мяса – полярные летчики угостили. В Малых Карманкулах сел гидроплан, командир экипажа – сам Мазурук. Депутат Верховного Совета, «сталинский сокол»! Тимофеев повез почту передать, ну и попал на угощение: спирт рекой, строганина из семги, икра, оленина жареная, вареная, молодые рога – панты, перемолотые в кашу с перцем и мозгом… Эх и погуляли. Вот жизнь у людей: сегодня ты за полярным кругом, завтра тебя в Кремле принимают. Да-а. А тут сторожи отребье буржуазное, да еще пальцем не тронь.
Тимофеев скрипнул зубами, влил в себя очередную порцию спирта. Оглядел избу мутными глазами: окно в морозных узорах, пакля с потолка свисает, печка гудит, доедает порцию угля. Уголь, конечно, горит неплохо, и жар дает, только вот вонь от него. То ли дело – дрова, да леса поблизости нет, не достать дров. Летом, ненцы говорят, плавник можно у моря собрать, да сколько его соберешь? На всю зиму, что ли? А зима тут девять месяцев.
Над кроватью, на выцветшем бухарском ковре – подарке приятеля по Пензенскому лагерю, маузер и кривая басмаческая сабля. А снизу, для контраста, моржовый хер висит. Хрящ окостенелый в полметра длинной. Это уже презент от местных косорылых, от ненцев. За спирт поднесли. Вот, начальник, спасибо тебе за зелье. В гости звали, черти немытые. Говорят, почетным гостям они своих жен подкладывают. Салом тюленьим обмажут, чтобы скользила, значит, и к тебе в чум приводят. Не обессудь, мол, добрый человек. Чем богаты. Надо будет съездить, может, и вправду бабу какую помять удастся. Вот только со своими сволочами разберусь, и поеду, решил Тимофеев. А разберусь завтра, вот, чтоб мне сдохнуть! Пистолет «ТТ» не стреляет, заговорили пистолет, суки интеллигентные. А маузер! Подарок друга-приятеля. Он маузер этот у басмача в Туркестане забрал. И саблю забрал. Бритва, а не сабля. Клинок гнутый, тусклый, будто крови напился, рукоять серебром поблескивает. Ну, приятель под хмельком лишнего сболтнул, пришлось сдать его, хоть и жаль было. Тут кто кого опередит: ты быстрее стукнешь, или он. Вот и посмотрим, господа философы: сумеете, маузер и саблю бухарскую заговорить, или нет.
![Фриц Лейбер - Большое время [= Необъятное время]](/uploads/posts/books/59731/59731.jpg)
