Эдвард Дансейни - Благословение пана
Потом викарий вышел в соседнюю комнату, где его ждала жена. Чай был еще на столе, вот только остыли намазанные маслом булочки.
– Чай, верно, слишком настоялся, милый, – сказала жена. – К тому же, все холодное. Я позову Марион.
– Нет, нет, – отозвался викарий, которому было не до чая. – У меня совсем ум за разум зашел. Всё из-за мелодии, которую не хочешь, а услышишь вечером. Не могу выкинуть ее из головы. Никак не могу. Вот, написал епископу.
Жена задумчиво взяла письмо в руки и заглянула в него. Так и есть, письмо адресовано епископу.
– Это юный Томми Даффин, – сказала она. – И свою свирель он сам вырезал то ли из камыша, то ли из тростника.
– Томми Даффин, – повторил викарий. – И в деревне так говорят. Но не мог же Томми Даффин сам придумать эту мелодию!
Однако жена не отозвалась, занятая чтением письма. Еще несколько минут прошли в полной тишине.
Потом она сказала:
– Тут в самом начале, дорогой, не очень хорошо: сумел – не сумел.
– Это важно?
– Да нет. Наверно, нет. Однако епископу может не понравиться.
Викарий вернулся в кабинет, со всей возможной аккуратностью внес в письмо изменения, а потом долго сидел, размышляя, и чем дольше он размышлял, тем яснее осознавал, что ни к чему беспокоить епископа. Если речь идет о семнадцатилетнем юнце Томми Даффине, которого он сам крестил, едва принял приход, или о каком-нибудь другом парне, привлекающем внимание глупеньких девиц, то проблемы, о которых викарий хотел сообщить епископу, не стоят выеденного яйца, тем более не имеет смысла привлекать к ним внимание епископа. Нет, письмо епископу – не самый разумный способ вернуть покой своим мыслям. Вот и жена так думает. Она почти ничего не сказала, однако, пока не будет полностью согласна с ним, ни за что не позволит послать письмо. Все же, кто бы ни играл на свирели, мелодия была необычной. Глядя на исписанный листок бумаги, викарий находил все более непростительным тревожить епископа; и им вновь завладела прежняя растерянность. Вошла Марион в нарядном белом фартучке и привлекла его внимание к домашним делам.
– Сэр, еще письма будут?
– Нет, Марион. Нет, спасибо.
Марион отправилась в деревню с запиской для бакалейщика, с письмом мануфактурщику в Селдхэм и с собственным письмом, адресованным знакомому юноше в Йоркшир.
А потом, когда небо заполыхало закатом и на земле сгустились сумерки, когда жара сменилась прохладой и солнце скрылось за Волдом, ясные и ни на что не похожие звуки соскользнули с высоты в мерцающую долину, и они были до того не похожи на все, известное людям, что будто бы пришли из глубины веков и из земель, о которых человечество даже не подозревало. Эти звуки были проказливее черного дрозда и волшебнее всех соловьев вместе взятых и волновали сердце викария, возбуждая нестерпимые желания, которые он не мог описать словами, так же как не мог описать словами мучившую его мелодию. Она завладела им и не желала отпускать. Мало сказать, что викарий стоял не шевелясь, будто заколдованный, он даже не дышал. И всеми своими мыслями, всеми своими чувствами, всеми ощущениями он словно уносился прочь в дальние долины, возможно даже неземные.
Неожиданно мелодия стихла, и в вечерней деревне вновь воцарилась тишина, после чего, подобно неспешной волне, на викария нахлынули ставшие привычными мысли. Он схватил конверт, торопливо написал на нем адрес: Епископу Вилденстоунскому, Дворец, Сничестер, – положил письмо в карман, надел мягкую черную шляпу и побежал на почту.
Глава вторая
БЕСЕДА С МИССИС ДАФФИН
– Августа, я отправил письмо епископу.
– Ладно, – сказала она.
Чтобы выбрать то или иное имя, всегда находится причина: память о каком-нибудь славном предке, тщеславные упования родителей, возможно, высокомерное выражение на лице самого ребенка; причина есть всегда. Наверное, не без причины звали Августой и раздобревшую стареющую женщину. Кто знает…
В тот день больше не говорили ни о письме, ни о мотивах, побудивших викария написать его. Августа обратила внимание, что ее муж как будто стал немного спокойнее, и ей, даже намеком, не хотелось вновь будить его тревоги. Следующие несколько дней викарий провел не слишком плодотворно, пытаясь представить ответ епископа. Было известно, что епископ принадлежит к широко мыслящим людям, и викарий рассчитывал на его проницательность, в которой отказывал себе, однако не мог заставить себя не волноваться. Не находя себе места и не давая отдыха, он считал, сколько часов его письмо будет ехать от города к городу, пока наутро не окажется в Сничестере, и сколько времени потребуется епископу на незамедлительный ответ, чтобы тот дошел до Волдинга на другой день, то есть на третий день после отправки его собственного письма. В расчетах все сходилось лучше некуда.
На другое утро ночные страхи показались викарию преувеличенными. Отослав письмо, он снял тяжесть с души, да и солнце светило так ярко, что на накрытом к завтраку столе все сверкало.
– Схожу-ка я к Даффину, – сказал викарий.
– Вряд ли он тебе что-нибудь расскажет, – отозвалась жена.
– Ты уже говорила с ним?
– Не впрямую.
– Ну, конечно, Даффин не из тех, кто понимает в таких вещах, – сказал викарий. – Все же спрошу его. Спрошу хотя бы, куда его сын ходит по вечерам.
– Это точно он.
– Странно. Не похоже на Даффинов.
Вскоре после завтрака викарий надел шляпу, взял ясеневую трость и отправился в сторону долины, где была ферма, которой Даффины владели, сколько себя помнили. Викарий спустился по короткой тропинке, по одну сторону которой издавна рос боярышник, а по другую как-то незаметно поднялся шиповник; миновал собачью будку; перешел через дорогу, которую по утрам и вечерам коровы превращали едва ли не в болото; и, пройдя несколько ярдов через розовый садик, поднялся на высокое крыльцо старого дома. Отыскав колокольчик в не успевшей расцвести жимолости, он потянул за заржавевший язычок, и скрипучий звук пронесся по всему дому, прежде чем колокольчик в другом конце дома ответил на непривычные звуки; в дверях появился, не надев пиджак, старший Даффин.
– Доброе утро, Даффин, – поздоровался викарий.
– Доброе утро, сэр, – ответил фермер.
– Я пришел спросить, не дадите ли вы мне еще таких же яиц.
– Конечно, сэр. Конечно. Входите.
Викарий вошел в дом.
– Тех, коричневых, ну да вы сами знаете, – сказал он.
– Конечно, сэр. Сейчас мои орпингтоны стали хуже нестись. А сколько вам надо, сэр?
– Ну, полдюжины.
– Всего-то? У меня и две дюжины наберется.
Тем временем они уже переместились в гостиную, и викарий уселся на софу с черными подушками из конского волоса. Больше, чем на шесть яиц, он не мог согласиться, потому что ему вообще не нужны были яйца. Шесть он еще мог принести домой, а больше – никак.
