Вероника Иванова - Звенья одной цепи
Ноллон промокнул строки только что составленного письма, убирая излишки чернил, и положил лист бумаги на невысокую пока стопку уже исполненных заказов. Все они были вечерние, принятые после вчерашнего обеденного часа. Почему-то до полудня всегда тихо и почти скучно, единственное развлечение — наблюдать за приходящими в харчевню посетителями, но и их поутру ещё очень мало, одни лишь служивые люди, подкрепляющиеся перед началом или возвращением к трудам на благо Дарствия и Дарохранителя.
Вот те двое, к примеру, выбравшие стол рядом с писарским, тоже у окна. Чтобы греться в пока ещё скупых лучах солнца, постепенно, однако же вполне заметно с каждым новым днём весны набирающегося теплоты и силы раздвигать плотные белесые облака? А может, чтобы без помех видеть улицу и проходящих по ней горожан? Ноллон близоруко сощурился, вглядываясь в поблёскивающую бляху на левой стороне камзола того, кто сидел к писарю лицом.
Так и есть, Недремлющее око. А второй, стало быть, сопроводитель, потому что хоть и сидит сейчас здесь, совсем близко, но словно и нет никого на занозистой скамье. Гладкие тёмные волосы растворяются в туманной дымке смеси солнечного света и харчевенных сумерек, а серо-жёлтая ткань форменной одежды сходна по цвету с каменной кладкой всех без исключения столичных домов, и кажется, что не человеку в спину смотришь, а стене. Правда, стены бывают разные, а какова эта, тёплая и дышащая, понять невозможно. Защищающая или всё же преграждающая?
Ноллон со-Логарен моргнул, избавляясь от наваждения, и трусливо опустил глаза к чистому листу бумаги. Ну его к Боженке, сопроводителя этого, хлопот и без него хватает.
Кончик пера скользнул по густой глади чернил, снова на недолгое время попрощался с блеском тщательно начищенного металла и начал выводить: «Милостью Дарохранителя, да незыблемым будет…»
И сейчас…
— Ты скучный человек, Ханнер.
Слова стекали по мареву застоявшегося воздуха на липкий пол, капли пива — в кружку, надкусанную неизвестным, но, вне всякого сомнения, буйным выпивохой, а я терпеливо пережёвывал вместе с полоской сыра желание встать, повернуться, уйти и навсегда забыть о красной сеточке лопнувших сосудов в глазах Атьена Ирриги со-Намаат, Серебряного звена Малой цепи надзора, в миру благосклонно позволявшего называть себя эрте Атьен, а за глаза именуемого подчинёнными просто Ать, прозвищем, которое почти всегда сопровождается закономерным дополнением. И если из какого-то закутка Наблюдательного дома раздавалось приглушённо-недовольное: «Ать его!», не было нужды подходить ближе и интересоваться, кем или чем обижен человек, в сердцах помянувший моего сотрапезника. Почти постоянного, надо сказать, и именно сие постоянство, длившееся уже более полугода, удерживало меня от каких-либо решительных действий, ибо, как говорят старые, мудрые люди, тот, кто силён терпением, всегда добивается цели.
Моя цель оказалась чрезмерно капризной любовницей, не снисходящей ни до силы, ни до хитрости, ни до покорного ожидания. Изредка она показывала край своей одежды, манила пальчиком, а то и дарила мимолётную улыбку, но всякий раз ускользала, не давая даже прикоснуться. А годы… Годы шли, неторопливым, но ни на мгновение не сбивающимся с ритма походным маршем, и не далее как сегодня утром, собираясь на службу, я обнаружил, что складка над поясным ремнём уже состоит не из одной только ткани рубашки, стало быть, дни срока, отпущенного на раздумья и действия, истекают. Жизнь не закончится, разумеется, с чего бы ей вдруг так поступать? Вот только если раньше выбор принадлежал мне, теперь выбирать будут другие. И не в мою пользу.
А самое мерзкое не ощущение, что тебя загнали в угол, а то, что это известно всем вокруг. Тот же Атьен, лукаво посматривающий на меня поверх редко скучающей на столе глиняной кружки, я уверен, еле сдерживает презрительные смешки. Вот если бы мы уже возвращались с докладом об исполнении дел, мой собеседник непременно дал бы волю гнусным и двусмысленным шуткам, так что можно вознести хвалу Божу и покуда дышать спокойно, ибо никто, находясь в здравом уме, не станет ссориться с сопроводителем на половине пути, потому что…
— Ты скучный человек, — тоном судьи, оглашающего приговор, повторил счастливец, удостоенный чести называться Серебряным звеном.
— Да, эрте, — тщательно избегая поспешности, согласился я, чтобы избавиться от необходимости в третий раз выслушивать одно и то же.
Атьен хитро прищурился, однако не стал томить напряжённым ожиданием новой каверзы, заключив:
— С тобой скучно, зато спокойно.
Пояснения не последовало, словно Ирриги со-Намаат предоставлял мне возможность обратиться к нему с вопросами. Впрочем, на подобную уловку я уже давно не попадаюсь: добродетель сопроводителя состоит прежде всего в немногословности, поскольку мы — тени, идущие след в след и обретающие плоть лишь в том случае, когда должны стать каменной стеной, защищая Ведущего. А пустые разговоры, пусть даже в минуты короткого отдыха, недопустимы ни уставом, ни благоразумием, которое в своё время и добавило главу о предпочтительном молчании. Сразу после того, как особо болтливый сопроводитель стал причиной многочисленных смертей. Что именно он ухитрился натворить, нам не рассказали ни на церемонии присяги, ни потом, но причин усомниться в правильности решения Начальственного совета за всё время службы почему-то не возникло.
— Спокойно… — Атьен сделал мрачную паузу и хохотнул: — Как в могиле!
Я тоже позволил себе улыбнуться, но только мысленно, чтобы не вспугнуть красногрудую голубицу удачи.
Неужели сереброзвенник по-настоящему доволен моей службой? Наверняка. Иначе бы разговор не зашёл о покое, потому что мужчина, разменявший пятый десяток лет, а заодно обзаведшийся проседью в некогда густо-чёрных волосах и бороздами морщин на покатом лбу, давно уже осознал истину, к которой жизнь подвела меня в последний год.
Покой. Вот и всё, что становится нужно, когда проходишь серединный рубеж на пути от рождения к смерти.
Сражения и страсти хороши для юнцов, не обременённых планами на будущее, заходящими дальше завтрашнего утра. Не спорю, мне тоже когда-то доставляло удовольствие чувствовать затылком дыхание смерти, от которого кровь вскипала и пускалась вскачь, прогоняя все мысли, кроме одной. Мысли о победе в очередном поединке. То, что главный враг, стоящий за плечом каждого следующего противника, неодолим, я начал понимать, когда впервые проснулся от боли в спине. То ли крутанулся во сне, то ли натянуло сквозняком, то ли… Именно долгий перебор причин меня как раз и ужаснул. Вечером в постель лёг беспечный юноша, а утром встал, надо сказать, с превеликим трудом, человек, незаметно перешедший в следующую пору существования. Зрелость неплоха сама по себе, грешно посылать ей проклятия и укоры, но она потребовала взглянуть на прошедшее время и принесённые им плоды трезво. Настолько трезво, чтобы увидеть: за моей душой ничего нет.
