Екатерина Казакова - Пленники Раздора (СИ)
— Доставай.
Девушка послушалась, отвязала от пояса холщовый мешочек, ослабила горловину и высыпала на холмик зерна пшеницы, что-то тихо-тихо шепча про себя. Сейчас она говорила всё то, что не успела сказать Дарине. Сбивчиво, давясь слезами, всхлипывая… Птицы склюют зерно и поднимутся в небо, туда, где в горних высях живут покинувшие землю души. Так слово дочери достигнет матери. Клесх мог бы тоже что-то сказать. Но, как всегда, не знал что. Да и следовало ли жалобами и просьбами о прощении тревожить тех, кто, наконец-то, обрел мир?
Он врал сам себе. Он молчал не потому, что не хотел нарушить покой жены. Нет. Он молчал, так как боялся. Боялся, что она его не услышит. Потому что в небе — только солнце, луна, облака и звезды. А больше ничего нет. И даже радуга — не сверкающий мост, по которому живые могут, если повезет, попасть к ушедшим и вернуться обратно. Радуга… это просто радуга. Разноцветная дуга в небе.
— Не плачь, — застывшая узкая ладонь легла на плечо мужчине.
Крефф покачал головой.
— Я не плачу.
Падчерица пытливо заглянула в застывшее лицо отчима. Глаза у него были сухие. А взгляд отрешенный.
— Я слышу, — негромко сказала она. — Просто у тебя все не как у людей. Поэтому и слез нет.
Клесх медленно повернулся. Как сильно она похожа на мать. Даже говорит её словами. «Все не как у людей…» Черная тоска снова стиснула горло. Обережник поднялся.
— Идём. Холодно.
Клёна вдруг порывисто обняла его и сказала:
— Ты прости меня! Прости меня за всё! Я… я просто глупая! — из её глаз текли и текли слезы.
Часто она теперь плачет. Почти постоянно. Как приехала накануне, так и заливается. А раньше ведь было слезинки не выжать. Гордая.
— Хорошо, что ты это понимаешь, — сказал он.
Девушка отпрянула, испугавшись, а потом посмотрела внимательнее в его лицо и улыбнулась. На ресницах поблескивали льдинки. Клесх обнял падчерицу. Он опять не знал, что сказать. Поэтому просто сжал в объятиях и сразу же отпустил. Да ещё повторил:
— Идем.
Они отправились обратно. Клёна ещё судорожно всхлипывала, вытирала ладонями замёрзшее лицо, а отчим размышлял, как с ней быть? Девка на выданье, красы такой, что поглядишь — глаза сломаешь. А в Цитадели одни парни. Ну, к чему ей с будущим обережником миловаться? Материну судьбу повторять? И не отошлешь ведь, некуда, да и опасно…
Клесх смотрел на падчерицу, гадая — как отцы управляются с дочерьми? Что с ними делать? Как уму-разуму наставлять, да и можно ли? Ты ей про здравый смысл, про то, что не всякому верить можно, а она глазищами хлоп-хлоп и слезы сыплются…
И ещё, поверх всех этих тяжких дум, не давала покоя другая мысль. Которая была много важнее мыслей о Клёне. Что делать с Беляном и Лютом? Что с ними, Встрешник побери, делать?
* * *Белян сидел на топчане и мастерил из прелой соломы крошечных человечков. Такими он, как все деревенские ребятишки, играл в детстве. Глупость конечно, но больше ему тут нечем было заняться. Человечков набралось уже больше дюжины, он рассадил их вдоль стены.
Дважды в день юноше приносили еду. Утром миску каши, ломоть хлеба и ковшичек молока. Вечером — похлебку и сухарь. Да ещё кувшин воды — пей, сколько влезет. Но ни пить, ни есть не хотелось. Пленник то ходил из угла в угол, то возился на топчане, то вздыхал, то мастерил из соломы человечков, то снова ходил…
Волк, томившийся в соседней темнице, иногда выл. Он любил это делать, когда тишина становилась звенящей. Тогда Охотник, несущий стражу у входа в казематы, злобно рявкал на узника, а тот насмешливо отвечал:
— Не ори. Я проверяю. Вдруг спишь.
Белян же, в отличие от оборотня, старался вести себя тихо, быть учтивым и услужливым, чтобы к нему не относились, как к бешеному зверю. Увы, эти усилия его стражей не смягчили, напротив! Смирного угодливого пленника недолюбливали. Видать, решили, лицедействует, а сам держит зло за душой. Но он не держал. Просто хотел жить и боялся пыток.
На топчане в длинном рядке человечков появился ещё один, когда засов на двери темницы заскрежетал в пазах. Узник тут же вскочил на ноги. Время вечерней трапезы ещё не настало, значит…
— Выходи, — приказал стоящий в дверях статный парень.
Ходящий засуетился: пригладил волосы, одёрнул рубаху и шмыгнул к выходу.
— Эй, — Охотник постучал кулаком по двери соседнего каземата и посветил сквозь решетку внутрь.
Из каморки злобно рыкнул оборотень, которого яркое пламя ослепило, больно резанув по глазам.
— Не ори, — язвительно сказал ему человек. — Я проверяю. Вдруг спишь.
Белян прикусил щеку, чтобы не прыснуть со смеху. А волколак лязгнул зубами и… расхохотался:
— Не сплю. Если девку какую-нибудь мне приведешь испортить, так и вовсе скучать забуду.
— Скажи спасибо, что не оторвали ещё то, чем девок портят, — ответил страж и подтолкнул Беляна к выходу: — Иди, иди, чего встал?
Тот поспешно прибавил шагу.
Его вели туда же, куда и прошлый раз — в покои Охотника, которого здесь называли Главой. Юный пленник не помнил, чтобы кто-то прежде вселял в него столь дикий ужас. Глаза у мужчины были, как гвозди, смотрит на тебя и будто взглядом к стене приколачивает. Вот и нынче. Уставился, словно броситься хочет. У Ходящего даже колени ослабли. Захотелось плюхнуться на лавку и сжаться там в комок. Нельзя. Не разрешали. И он стоял, жалко сутулясь.
— Я хочу знать, где сейчас твоя стая и что там происходит.
Человек глядел пристально и зло. Не собирался жалеть. Не хотел сочувствовать.
— Я… — юноша закашлялся. — Я попробую.
Он зажмурился.
Клесх наблюдал. Лицо кровососа напряглось, по нему прошла едва заметная дрожь. Несколько мгновений пленник молчал, а потом открыл глаза и сказал:
— Они в Лебяжьих переходах.
— И что там?
Ходящий перемялся с ноги на ногу и виновато сказал:
— Не знаю. Просто они там. И всё.
Ему показалось, будто глаза того, кого называли Главой, потемнели.
— Сколько их? — негромко спросил мужчина.
— Не знаю, — Белян развел дрожащими руками, — не знаю, господин. Я могу видеть очень мало. Очень. Больше может рассказать только тот, кто там был, а я… вижу урывками. Защита вокруг этого места сильна. Она не дает дотянуться.
— Уведи его в мертвецкую и упокой, — равнодушно сказал Глава кому-то, кого пленник до этой поры не заметил — сидящей в дальнем углу женщине в сером одеянии.
Незнакомка легко поднялась на ноги.
— Топай, — она толкнула Ходящего в плечо. — Живее, ну.
Белян вцепился в запястье той, которой предстояло исполнить страшный приговор:
