Урсула Ле Гуин - Растерянный рай
Одевание одежд
Синь ждала его просто ужас сколько и предыдущим вечером никак не могла уснуть – все лежала и ворочалась. А потом вдруг оказалось, что к ней уже наклоняется отец в праздничном костюме – длинных черных брюках и белой шелковой курте. «Просыпайся, соня, свое Посвящение пропустишь!» Она вскочила с кровати, испугавшись, что и правда, так что отец тут же серьезно поправился: «Нет, нет, шучу. Времени хватает. Тебе же пока не наряжаться!» Шутку Синь поняла, но рассмеяться от расстройства и волнения не сумела. «Помоги мне причесаться!» – проныла она, цепляя расческой узелки в густых черных волосах. Отец нагнулся помочь ей.
К тому времени, когда они пришли в Теменос, возбуждение не застило ей взгляда, наоборот – все виделось ярче и яснее. И огромный зал казался еще больше. Играла веселая музыка, танцевальная. И приходили люди, все новые и новые – голые покуда дети, каждый – со своим празднично одетым родителем, иные с двумя, многие – с бабками и дедами, кое-кто – с маленькими голопузыми братьями или сестрами, или старшими, тоже разодетыми. Отец Луиса тоже пришел, но на нем были только рабочие шорты и ношеная майка, так что Синь пожалела товарища. Из толпы вынырнула ее мать, Джаэль, а с ней ее сын, Джоэль, из Четвертой чети, и оба были разодеты в пух и прах. Джаэль вся изрисовалась красными зигзагами и искрами, а Джоэль надел лиловую рубашку на золотой «молнии». Они обнялись, и поцеловались, и Джаэль сунула отцу коробочку, сказав: «На потом». Синь уже знала, что в коробочке, но ничего не сказала. Отец тоже прятал за спиной подарок, и что в нем – Синь тоже знала.
Зазвучала песня, которую разучивали они все – все семилетки во всех четырех школах мира: «Я расту! Я расту!» Родители подталкивали детей вперед или вели самых робких за руку, нашептывая: «Пой! Пой!» Распевающие малыши сходились в центре огромного круглого зала. «Я расту! Что за счастье – я расту!» – пели они, и взрослые подхватили песню, зазвучавшую мощно и звучно, так что у Синь слезы на глаза навернулись. «Что за счастье!»
Старый учитель поговорил немного, а потом молодой, с красивым звонким голосом, сказал: «А теперь все садитесь», и все опустились на палубу. «Я назову каждого из вас по имени. Когда вас назовут – встаньте. Встанут и ваши родители и родичи, и вы сможете подойти к ним и взять одежду. Только не надевайте, пока весь мир не облачится! Я скажу, когда. Итак – готовы? Начали! Пять-Адано Сита! Встань и оденься!»
Из круга сидящих малышей вскочила крохотная девчушка, вся красная, и в ужасе оглянулась, разыскивая мать, – та уже стояла, со смехом размахивая красивой алой юбкой. Маленькая Сита ринулась к ней, и все засмеялись и захлопали в ладоши. «Пять-Алс-Маттеу Франс! Встань и оденься!» Так и шло, пока ясный голос не прозвенел: «Пять-Лю Синь! Встань и оденься!», и Синь поднялась, не сводя с отца глаз, – его легко было найти в толпе, потому что рядом пестрели Джаэль и Джоэль. Она подбежала к нему и схватила что-то шелковистое, что-то изумительное, и все, кто был из блока Пеони и блока Лотос, аплодировали особенно старательно. Синь развернулась и, прижавшись к ногам отца, смотрела.
«Пять-Нова Луис! Встань и оденься!» – но он подлетел к отцу еще прежде, чем дозвучали слова, так что все снова посмеялись и едва успели похлопать. Синь попыталась поймать взгляд Луиса, но тот не оборачивался, серьезно наблюдая, как продолжается Посвящение, так что Синь тоже смотрела.
– Вот пятьдесят четыре семилетних ребенка пятого поколения, – провозгласил учитель, когда последний малыш покинул центр круга. – Поприветствуем же их в радости и ответственности взрослой жизни! – И все смеялись и хлопали, покуда голыши торопливо и неловко, сражаясь с непривычными рукавами и штанинами, путаясь в пуговицах, натягивая все наизнанку, надевали свою новую одежду, первую в жизни одежду, и поднимались снова в новом блеске.
Все учителя и взрослые тоже завели «Что за счастье» снова и снова, и все друг друга обнимали и целовали. Синь быстро надоели эти нежности, но она заметила, что Луису нравится, и он крепко обнимает даже совершенно незнакомых взрослых.
Эд подарил Луису черные шорты и голубую шелковую рубашку, в которой мальчик выглядел совершенно незнакомым и совсем прежним. Роза была вся в белом, потому что ее мать – ангел. Отец подарил Синь темно-синие шорты и белую рубашку, а в коробочке от Джаэль лежали голубые брюки и синяя рубашка в белую звездочку, на завтра. Шорты на каждом шагу терли бедро, а рубашка мягко, так мягко облегала плечи и живот. Синь плясала от радости, а отец, взяв ее за руки, торжественно пустился в пляс вместе с ней. «Здравствуй, моя взрослая дочь!» – сказал он ей, и улыбка его увенчала праздник.
Луис – другой
Разница между пенисом и вульвой, конечно, поверхностна. Это слово Синь недавно узнала от отца и нашла очень полезным. Но отличие ее от Луиса поверхностным не было. Он ото всех отличался. Никто не говорил «должно» так, как Луис. Он стремился к правде. К истине. К чести – вот нужное слово. В этом заключалась разница. У него было больше чести, чем у всех остальных. Честь – она жесткая и прозрачная, как сам Луис. И в то же время, и теми же сторонами своей натуры он был мягок. Нежен. Он страдал астмой, не мог дышать, головные боли на несколько дней укладывали его в постель, он мог слечь перед экзаменом, перед выступлением, перед праздником. Он был как ранящий нож и как рана. Все обходились с ним почтительно и с почтением обходили – любили, но не пытались сблизиться. Только Синь знала, что он был и касанием, исцеляющим рану.
В
Когда им исполнилось по десять лет и им позволено было войти в место, которое учителя называли «Виртуальной Землей», а кипры – В-Дичу, Синь была одновременно ошеломлена и разочарована. В-Дичу оказалась интересной, чудовищно сложной и все же разреженной. Поверхностной. Это была всего лишь программа.
При всей неимоверной сложности В, любая дурацкая штуковина – хоть старая зубная щетка Синь – была реальнее, чем могучий поток ощущений и предметов из Города, или Джунглей, или Деревни. В Деревне Синь всегда помнила, что, хотя над головой ее не было ничего, кроме синего неба, и шла она по ворсинкам травы, покрывавшей неровную палубу до края невозможной дали, где та вздымалась невозможными буграми (холмы), хотя в ушах ее звучал быстро движущийся воздух (ветер) и по временам пронзительное «уить-уить» (птицы), и штуки, ползущие на четвереньках по ветрам, то есть по холмам, – живые (скот), все равно в то же самое время Синь сидела в кресле, а кресло стояло в В-комнате второй школы, и к телу ее были присобачены всякие штуковины, а тело – его не обманешь, оно утверждало, что, какой бы ни была В-Дичу странной – и любопытной, и интересной, и исторически важной, – она все равно оставалась фальшивой. И сны могут быть убедительны, прекрасны, ужасны, важны. Но Синь не желала переселяться в сны. Она хотела проснуться и своими пальцами коснуться настоящей ткани, настоящей стали, настоящей плоти.
