Наталья Игнатова - Охотник за смертью
Точки зрачков в стеклянной пустоте не шевельнулись, но слепец уверенно ответил на рукопожатие. Тонкая теплая ладошка с твердыми мозолями.
– Я рад нашей встрече, Орнольф Гуннарсон, – сказал новичок серьезно и добавил совсем другим голосом: – Мне показалось сначала, что ты испугался. Меня почему-то многие боятся. Почти все.
– Даны никого не боятся, – гордо ответил Орнольф. – Слушай, а почему ты их сразу бить не начал?
* * *Глаза Альгирдаса далеко не всегда были такими жуткими. Они становились прозрачными, когда парень сосредотачивался на чем-то очень для себя сложном, как тогда, в саду, в незнакомом месте, полном деревьев и кустов, на которые так легко наткнуться и выдать свою ущербность.
Ох, как не любил Альгирдас Паук выглядеть калекой…
И как меняли цвет его глаза, когда он знал, что никто не попрекнет слепотой, не начнет бормотать охранительные заговоры, защищаясь от того, чего не может понять. Все было в переливах красок под черными ресницами: изменчивая синева небес и море, разноцветное: серое, синее, зеленое, черное; темная хвоя лесных елей и светлый пепел погасшего костра, и глубокие оттенки янтаря в белой пене прибоя. Все цвета, какие видит взгляд в живом волшебном мире вокруг.
Только Альгирдас не видел.
А Орнольф стал называть его Хельгом, и ему, в общем, не было особого дела до того, какого там цвета глаза у Паука. Не девчонка все-таки, чтобы в глаза ему заглядывать. Хотя надо признать, что встречались Орнольфу и девушки покрепче, чем новый приятель. Но, конечно, ни одна девчонка в мире, – да и из мужчин немногие, – не умела так ловко драться. Правда, чтобы не отведать кулаков Хельга, достаточно было держаться от него подальше, шагах в десяти. Жирный Пес, похоже, откуда-то знал это, а может, почуял подлым своим нюхом, и не упускал случая с безопасного расстояния осыпать новичка градом камней и насмешек.
Дигр за прошедшие месяцы стал даже подлее, чем раньше. Орнольф никогда не жаловал Жирного Пса – не зря же наградил его оскорбительным прозвищем, прижившимся, как приживались любые ниды Орнольфа. Да, не любил, но Дигр, похоже, решил сам себя превзойти в подлости. Казалось, сам вид медленно скользящего в непроглядной тьме слепца приводит его в бешенство. И псиная свора все менее охотно поддерживала вожака в нападках на Хельга.
Теперь при появлении Орнольфа псы разбегались быстрее, чем раньше. Помнили, чем закончилась последняя драка. И очень скоро Орнольф привык присматривать за Хельгом, а Хельг – за ним. Настолько, насколько он вообще мог «присматривать».
Это не было запретной темой. Слепота Хельга не была запретной темой. Снисходительно-ласковое прозвище Эйни[2] – вот что было недопустимо. Орнольф, правда, сразу объяснил:
– Если бы ты нас только увидел. Я – Орел, а ты – всяко Синичка, птичка-невеличка. И даже не спорь.
Хельг все равно спорил. Сердился, мог и стукнуть сгоряча. Может, если бы он увидел Орнольфа или какого-нибудь пса из своры Дигра, он побоялся бы драться с ними. А так, стоило обидчикам оказаться в пределах досягаемости, и помощь Альгирдасу уже не требовалась. Орнольф сам побаивался его маленьких, твердых кулаков. К тому же Хельг понятия не имел о том, как похожи Орнольф и Дигр. Всей разницы, что Пес, он и есть Пес.
А еще нельзя было помогать. Даже если видишь, что вот-вот подвернется под ноги коварная ступенька, даже если колючая ветка над дорожкой грозит выхлестнуть незрячие глаза, даже тогда… никогда. Нельзя и все.
Зато если видишь, как кто-нибудь из Псов паясничает, передразнивая калеку, ему можно навешать таких «горячих», чтоб надолго зарекся дразниться.
– Почему – Паук?
– Потому что я плету паутину, – объяснил Эйни. – И вижу, как плетутся чары.
– Ты – что?!
– Вижу. Нет, не глазами.
* * *Жена Старейшего Оржелиса, родила двойню. Близнецов – мальчика и девочку. Добрый знак – рождение близнецов, но для Старейшего он стал знаком зловещим. Мальчик родился слепым, и повивальные бабки шептались по углам, что лаумы, помогавшие роженице, разлетелись из дома, закрывая лица, напуганные увиденным. А в груди у молодой матери не было молока, и она заходилась слезами при одном взгляде на страшненького младенца, с глазами прозрачными, как вода, и неподвижными, как камень.
Оржелис не слушал бабок. И ни единым словом не попрекнул жену. Он отнес сына в святилище, отдал в жертву богу, который с равной охотой принимал кровь человеческую и звериную, но, конечно, как любой из богов, предпочитал кровь князей.
– Ишь ты, – только и хмыкнул случившийся там странник-вайдила, взглянув на младенца. – Счастье пришло в твой дом, Старейший! Отдай ребенка мне и проведи очистительные обряды.
– Кто ты такой? – спросил Оржелис, только что сам намеревавшийся отдать первенца на смерть, но ощетинившийся, подобно защищающему потомство зверю, как только понял, что с сыном действительно придется расстаться.
– Называй меня Альгис . – На пыльном лице блеснула и пропала улыбка. – А богу подари юного раба, черного коня и большую рыбу. Ты знаешь, о каком боге я говорю.
Отмеченным богами было место в Ниэв Эйд. Правда, никогда еще, с незапамятных времен – ни разу, в Ниэв Эйд не попадали калеки. Боги метят по-разному: странным цветом глаз, родимыми пятнами, луком и стрелами на животе. Или вот рождением близнецов… да мало ли у них, у богов, способов сказать: этот смертный может стать бессмертным? А слепота – не лучший подарок будущему бойцу и чародею.
Но на этом младенце стояла метка особенного божества. А слепота не помеха тому, чей бог сам завязал себе глаза, тому, чей бог таится в ночи, приходит во тьме, и тьма расстилается там, где ступает его конь. Пестрые краски мира – безделица в сравнении с палитрой бездны. Тому, кто будет видеть прошлое и грядущее, зачем настоящее? Только отвлекаться на суету быстротекущих дней.
Впрочем, назвавший себя Альгисом знал, что княжескому сыну не пристало быть прорицателем. Сын Старейшего должен быть воином и мудрецом, а не слепым провидцем. И Альгис не взялся бы разрешить возникшее противоречие.
Старший наставник Ниэв Эйд, носящий прозвище Син, явился к нему в тот же день, и вот его-то, древнего чародея, окруженного физически ощутимым ореолом трех сил, младенец увидел. А Син, глядя на колыбель невозмутимыми глазами-щелочками, поджал губы, когда понял, что крошечное существо, бессмысленно сучащее ручками и ножками, с каждым движением вытягивает из него, старого колдуна, его цуу – чародейскую мощь. Этакий паучок-кровососик. Малыш улыбался, пуская пузыри, и глаза его сделались темно-карими, почти черными, такими же, как у самого Сина, если бы позволил он кому-нибудь заглянуть в щели под тяжелыми веками…
