Алексей Семенов - Чужестранец
Андрей Ермолаев
Осинник чахлый, мерзлый грунт,
Метет колючий снег.
Сих гиблых и безлюдных мест
На картах нет досель.
Насквозь пронизывает взгляд
Из-под тяжелых век.
Летит беспамятством седым
Студеная метель.
* * *
Заснеженных пространств! —
Неутолимою тоской
Непостижимых слов,
Проникнув за душу меж стен
Кирпичных постоянств,
В камине усыпив огонь
Заклятьем белых снов.
Как острый скальпель, горизонт
Души разрежет ткань
И, слой за слоем распластав,
Найдет в основе страх,
Что несуть за собой таит
Его немая грань,
И мир безвыходно скользит
Над бездной на весах.
Из-под свинцовых низких туч,
Как из-под тяжких век,
Томит невидимым лучом
Невыносимый взгляд.
На черном камне белый знак
Слепил колючий снег:
Тому, кто символ сей узнал,
Не повернуть назад.
I. ЛИК КАМЕННОЙ ДЕВЫ
И кому нужен человек? Все давно осознано и понято, но ничего не изменить. Жизнь как-то складывается, а чаще не складывается, и несет его, ровно щепку в потоке, — то прибьет к прибрежной тине, то кинет в быстрину. Остается только завидовать большим красивым кораблям, коим большое плавание, и утешаться тем, что их, может, когда-нибудь разобьет о зубастые рифы, или сожгут пираты, или, наконец, пьяница-штурман посадит на мель. А щепке что — она не тонет…
Раньше, наверно, жилось проще — можно было посетовать на злого бога, черта или судьбу, ныне же человек сам за все отвечает и сам во всем виноват. А коли так, значит, остальные не виноваты ни в чем. Ну, так пусть простят тогда одного-то единственного виноватого, дадут ему уйти на все четыре стороны. Впрочем, иди, никто не держит. Куда только? От себя не уйдешь, хоть в Африку, хоть в петлю, хоть в иное время к славным предкам — когда-нибудь и такое станет возможно за соответствующую плату, почему бы нет? Но не выйдет. Есть нечто такое внутри, что всегда голодно — с богами, без них — загрызет. И не будет ни удачи, ни прибыли, ни счастья тому, кто не знает, что именно не дает ему спокойно жить, и не может дознаться. Так и будет он плыть малой щепкой, которую вынесет в конце концов к морю, где все пропадает без следа и памяти. А случится, выудит чья-то ловкая рука, спрячет в кулаке вместе с другой подобной щепкой, и донесется сверху: «Тяни жребий!» Вытащат за ушко да на солнышко, и если выйдешь повыше — кто-то вздохнет легко, окажешься пониже — черным камнем ляжет горе.
В зареве-месяце раннее утро уж не было ни ласковым, ни теплым — близилась осень. После дождей в лесу пахло прелью, было сыровато, но под густой кроной крепкого, кряжистого, еще не старого дуба сохранилась густая сухая трава, и одинокий путник, если не мешкал ввечеру долго, мог устроить себе добрую зеленую постель. К тому же в ямке теплится всю ночь рядом, тихо грея, костер, и на теле не одни порты да рубаха, но еще овчинная безрукавка, а сверху укрывает не хуже стеганого одеяла плотный льняной плащ-вотола.
Который уже день шагал бесконечными лесами молодец, шел в ту сторону, куда скоро потянутся стаи птиц, — к югу. Спешил, пока не зарядили стылые осенние дожди, пока холода не застигли в дороге. У севера шаги — не чета людским: глядь, и сотни верст за день как не бывало. А ныне еще можно было добраться до южной границы Великой Чети — огромного старого леса, в края, откуда лето уходит позже, успеть наняться на последние осенние работы к справному хозяину, да и зиму перезимовать. А там уж…
Не его первого поманили за собой бередящие душу журавлиные серебряные трубы, не ему быть и последним. Да и то сказать — «поманили»! Медленно, да необоримо надвигалась из своих снежных вековых владений морена-зима. С каждым годом все туже разбивало солнце ледяные замки на реках и озерцах холмистой северной стороны, а первый снег ложился все раньше. Снега наметало столько, что даже жившие дальше на полночь погонщики оленей все чаще отходили по речным долинам к югу. Сильные звери, которые не боялись ни жестоких морозов, ни студеного, пронизывающего ветра, не могли достать под сугробами свой любимый и чуть не единственный по зиме корм — ягель. Весною приходил черед безумствовать воде, отрезавшей деревни от мира на полных два месяца, и опять наступала бескормица для скотины, а озимые задыхались под ледяной коркой. Лета же стояли туманные и промозглые.
Но если б только в этом было горе! Суровые и долгие зимы давно были не редкостью для этих мест. Случалось, пять лет проходило, когда наконец отпускала холодная десница, разжимала ледяные пальцы, позволяя ровнее биться заячьему сердечку жизни. Но ко всему привыкает человек и все может осилить, пока не опустит руки. Ведь и снежные люди со своими оленями искони кочевали в этих местах и гораздо дальше к северу — никто уже и не мог вспомнить, когда и откуда пришли они, — и жили, и род их не гаснул. Теперь же изменилось нечто в самом дыхании севера. Стало оно не чистым и морозным, как прежде, но лютым, свирепым и злобным.
Старики-оленеводы, отцы родов, частые в последнее время гости в Мякищах — так назывался родной край молодца, — качали седыми головами, разводили руками непонимающе, толкуя о том, что великий небесный хозяин Айеке, видно, подустал и не швыряет более громовые камни, высекая быстрый огонь. Выстроил он из них крепкую высокую изгородь, и светлый Пейве на своем олене не может перемахнуть через нее, объезжая небосвод. А Йиммела-отец надолго заморозил черным льдом небесное море, и только Найнас-сполох пляшет негреющим огнем, не в силах растопить этот лед. И уже не весел становится его замысловатый танец, а все более непонятен, и что-то мучительное и зловещее видится в нем. А еще, нахмурившись и понизив голос, говорили старики, что опять на далеком севере, там, где белый земной лед сходится с черным небесным, видели тень — чернее небесного льда — огромную тень Всадника. Что это был за Всадник и когда приходил он в первый раз, о том снежные люди молчали. Лишь однажды Веральден, вожак рода Гагары и, как поговаривали, великий колдун, не боявшийся никого и ничего, глухо обронил незнакомое слово: «Рота». И, словно молвив что-то недозволенное, запретное, замолчал и ушел.
Мякищи широкой полосой тянулись вдоль северной границы Великой Чети, огражденные с запада Промозглым Камнем — не слишком высоким, но неприступным горным кряжем, а с востока — Соленой Водой. К северу, ближе к Камню, Мякищи обрывались плоскогорьем и далее к восходу плавно перетекали в Снежное Поле, где и ходили со своими стадами дети отца-Йиммели. С Камня струились, петляя меж холмов и в конце концов вливаясь в море — Соленую Воду, — две большие реки — Порсква и Плава — и множество мелких речушек. А уж озер в Мякищах было не счесть. Холмы густо обросли хвойным лесом, но случались и березняки, и осинники, а кое-где, особенно на подходе к Снежному Полю, попадались и вовсе лысые макушки. По направлению же к юго-востоку, сбегая с гор звонким ручьем меж Камнем и холмами, и дальше, набирая мощь и упругость, становясь шире и краше, многоверстной змеей блестя под солнцем, несла сквозь Великую Четь свои воды Хойра-река.
