Анатолий Агарков - Семь дней Создателя
— Не поверили? Хотите, вас отныне навсегда лишу желания питаться?
— Это вы бросьте. Глисты в кишечник? Видал я одного такого, доходягу.
— Да нет, как раз в отличной форме будете — ни грамма жира, только кости, мышцы да кожный покров, через который питаться будете из окружающей среды. И никакого колдовства — фокус был известен одноклеточным задолго до появления сложных организмов. Но память наша генная его хранит — лишь стоит пробудить.
— Без дураков?
— Да вот же вам пример, — я кивнул на своих животных. — Дайте руки.
Фадей Фадеевич Скоробогатов — почётный геолог СССР, автор ряда монографий о минеральных богатствах Урала и Сибири, открыватель нескольких месторождений полезных ископаемых, одно из которых, никелевое, могло озолотить, если б соответствующие документы были вовремя и правильно оформлены. Я притушил горечь потерь, убрал меркантильную подоплёку из интереса к цветам папоротника, чтоб не обескураживали неудачи, и запрограммировал на терпимость к ближайшим родственникам, хлопнув дверью, от которых он ушёл весною "в поле".
— Ну, как себя чувствуете?
— Кажись нормально, — лесной старатель почесал чело. На глаза ему попалась чашка с варевом. — Теперь добро-то пропадёт.
— А вы съешьте — хуже не будет.
— Да вроде только что поел, — Скоробогатов взял чашку, ложку и приступил.
— И ягоды ешьте, в лесу найдёте, и орехи — всё усвоится. Вас теперь не будет мучить голод в отсутствии еды, и жажда, когда воды не будет. Болеть не станете — хоть в прорубе купайтесь, хоть босиком по снегу.
Кладоискатель доел уху, всполоснул чашку и снова в свой рюкзак за свои сокровища. Протянул рубин:
— Возьмите.
Я отказался:
— Подарите снохе, или продайте и отдайте деньгами — купите себе покой на всю зиму.
Фадей Фадеич продолжал суетиться:
— Ночь не спал, а чувствую себя бодрячком, только в душе покоя нет — вот как-то, в должниках-то не привык….
Порылся в рюкзаке, почмокал недовольный, встрепенулся:
— Говорили, с фатирой напряжёнка — есть на примете. Конечно, не люкс в гостинице, но об эту пору можно жить. В стародавние времена, гласит история, даже зимой отшельники там обитались. А нынче разве только косолапый. Идёмте, покажу.
Скатали палатку, затушили костёр. Потом полдня едва пролазною тропой средь исполинских сосен сквозь заросли подлеска поднимались в гору. И вот она, вершина, и вот она, пещера.
— Здесь много лет святоши обитали — один помрёт, другой припрётся. Молились, жили, а после бурь искали самоцветы под вывороченными корнями. Куда потом? Должно быть, в монастырь несли, а может, прятали. Я их искал, но не нашёл. Вот посчастливится тебе — мне половину.
Не буду фантазировать, как и какие силы создавали этот грот в скале, но не забыты стол и ложе, и даже табурет — скруглённый сталагмит. Вот что уж точно рук человеческих творение — над ложем крест в стене по православному шестиконечный. Хозяина тайги следов обетования я не нашёл.
— Откуда быль?
— Столкнулся с ним нос к носу вон там, шагах, наверно, тридцати.
— Кто убежал?
— Со мной ружьё, а он своё забыл в берлоге.
— Стрелял?
— Вверх, только для острастки. Потом пещеру обнаружил.
Грот мне понравилась, и спутникам моим — обнюхались в момент. Поблагодарил старателя, сказал, что остаюсь, но не спешил он уходить. Поставил рядышком палатку и натаскал валежника — костёр палили ночи напролёт, вели беседы за жизнь, за философию, за пацифизм. А днями ловили рыбу удочкой, варили в котелке уху.
— Таков инстинкт врождённый: и есть не хочется, а брюхо набиваешь, — ворчал геолог, варево мешая.
— Скорее летний отпуск — река, рыбалка. Как тут без ухи?
— Тебя гнус достаёт? И мне лишь только слышится — всё фокусы твои?
— Теперь твои. Ещё немало открытий чудных твой организм тебе готовит — устанешь удивляться. За миллионы лет, что длилась эволюция, багаж солидный припасён — вот где сокровища.
Уходил Фадей Фадеич налегке, оставив мне палатку, спальные принадлежности, котелок с треногой.
— По внучкам соскучился. Но если плохо примут, зимовать к тебе вернусь.
Грот не гроб — здесь веселее. Над головою солнце, облака, внизу река шумит на перекатах да бликами играет. Поют пернатые, а аромат сосновый…. словами не сказать. Когда ж гроза бушует над окрестностью, уютней места не сыскать.
С рассветом ложе покидал и вниз бежал тропою до мшелых по бокам и лысых сверху гольцов — гиппопотамов Лимпопо, приткнувших к берегу. С них прыгал в воду и скользил в её глубинах, нимало не заботясь о дыхании. Мог океан перенырнуть, а в тесных берегах лишь щук пугал, хватая за хвосты, да выдре корчил рожицы — смотри-ка, деловая.
И спал, и бегал, и ходил — всё нагишом. На третий день или четвёртый одежду снял и обувь, запрятал в дальний уголок. Поскольку чаще встретить можно здесь медведя — стесняться некого, а сменной одежонки нет, и до ближайшего универмага вёрст…. как бы ни соврать. А ветки с иглами, сучки сухие да роса буквально за неделю могли любой прикид в лохмотья превратить, а тело голое массажем лишь бодрили. Ступням приятней и полезней бегать по траве, хвое опавшей, шишкам и камням.
После пробежки и купания бродил средь вековых сосен. Они шумели в поднебесье густыми кронами, а будто песню пели о богатырской воле да подневольной доле. Чтоб вникнуть в смысл, прикладывался ухом к стволу в два-три обхвата и слышал гул, с небес передаваемых корнями в недра. Под ту симфонию лесную засыпал и ощущал себя частицею природы — такой же вечной и необходимой. Моё призвание — осмыслить всё, понять и объяснить. И в пользу обратить, пока не знаю для кого. Но счастлив был, и хочется того же для всех и вся.
Под вечер возвращался в грот. Налюбовавшись красками заката и всполохом костра, ложился спать под шёпот и миганье звёзд. А если дали заносила облачная хмарь, зарницы красили безрадостное небо и прочили грозу.
Проблемы были у меня.
От травмы черепной утратил силу зрения мой левый глаз. Причина в чём? Вошёл, увидел, исцелил. На радужную оболочку хренотень налипшую убрал. С фокусом как будто нелады — поправил. В зрачке сменил подзамутившуюся жидкость. Всё мысленно, всё силою ума. И заморгал мой левый глаз не хуже правого. В смысле, вернулось зрение до прежней остроты.
Со слухом что? Как будто воспалён ушной канал — распух и затвердел, и пережал вестибулярный аппарат. Ну, это тоже поправимо. Тихонечко-тихонечко, по клеточкам и даже на молекулы ту плотность рассосал душевными напрягами — и слух вернулся, а головы кружения ушли.
Вот только ямка в черепе никак не поддавалась, и глаз Масяни врос, как тут и был. Что за напасть! Я и проникнуть в эту полость никак не мог, и суть её понять — как будто бы нужна, но для чего. Быть может, выпуклостью изнутри мне подпирала новые мозги, так изменившиеся после травмы? Отчаявшись, на том и успокоился. И Шивы третий глаз принял, хотя не видел им. Подумал, что кристалл, возможно, служит мне антенной для интерполяции души. Попробовал, и получилось — телепатическая связь с хвостатыми. И пёс Саид, и кошечка Маркиза от мысленного зова стремглав неслись ко мне.
