Анатолий Агарков - Семь дней Создателя
Помолчали.
— Старый, говоришь, для неё?
— И бедный. А ещё сбежал, чуть жареным запахло. Ненадёжный ты для жизни человек.
— Так и сказала?
— Поедешь переспрашивать?
— Вы не советуете?
— Ни богатства ей не надо, ни бедности — дай Наташке пожить спокойно, за хорошим человеком.
— А если появлюсь в Воздвиженке, партия расстроится?
— Дак что же они, твари бессердечные, Наташка с Катей — шибко убивались о твоей пропаже. Но раз ушёл, так и ушёл — оставь девку в покое.
— Может, вы и правы, — задумался.
Таисия Анисимовна заглянула:
— Наговорились? Пожалуйте к столу.
Скинул одеяло и увидел, что лежу в исподнем.
— Посидишь с нами? — улыбнулась хозяйка. — Сейчас я тебе мужнее принесу.
Потёртые джинсы и толстовка пришлись почти что впору. На голову соорудил тюрбан из полотенца.
Круглый стол накрыт закусками. В центре графинчик с домашнею настойкой.
— Поухаживай, Алексей Владимирович, — Таисия Анисимовна усмехнулась уголками губ, шмальнув по мне быстрым взглядом карих глаз.
Но гостья оказалась приметливой — оценила настоечку на солнечный луч, покатала стопку в пальцах и выдала:
— Вижу, ты вдовая, так и бери мужика, коль нравится. А то вяжется к девке, — и выпила. — За вас!
Рука Таисии дрогнула. Выждав паузу и не найдя ответа, она выпила. Я лишь пригубил.
Разговор не клеился. Каждый молчал помыслам своим. Позвякивали столовые предметы. Я наполнил дамам стопки, извинился и покинул их.
За воротами стоял старенький "Жигуль". Пётр покуривал на завалинке.
— Что не заходишь?
— Наговорились? Поедешь с нами?
— Нет. Спасибо за заботу.
— Да что там — чай соседи….
Вышли женщины. Любовь Петровна поясно поклонилась дому и хозяйке:
— Спасибо за хлеб-соль.
Петру:
— Поедем что ль?
На меня и не взглянула.
Глядя на облачко пыли, оставшееся за машиной, сказал:
— Я всё-таки пойду в Воздвиженку, посмотрю — что да как. Сердцу будет спокойнее.
— Вернёшься? — тихо спросила Таисия Анисимовна.
По улице возвращался скот с выгона. Обременённые молоком и травами, коровы шли степенно, без понуканий, заворачивали на свои подворья. А за околицей за лесом поднимался багряный закат, обещая ветер завтрашнему дню. Любая глазу, милая сердцу явь деревенская. А может правда, вернуться и зажить с Таисией здесь — неужто мне в могиле веселее?
— Я мог бы Таей тебя звать, — сказал. — Но ты ничего не знаешь про меня. Даже я про себя всего не знаю. Что-то случилось после травмы, что-то в голове стряслось — и я пока что не могу понять. А надо — без этого жить не смогу.
— Поймёшь, вернёшься?
— Дом крепок мужиком. А я, какой мужик? Сил не осталось. Заботы не влекут. Обузой быть?
— Какие заботы? Две грядки в огороде, да клин картошки — с ними сама управлюсь. Две курицы да кот — вот и хозяйство всё. Пенсия у меня большая — проживём. Главное, человек ты хороший, сердцу любый, а его ведь не обманешь. Лечить умеешь — сколько людям сделаешь добра. Вон Петр-то Гаврилович совсем человеком стал — который день не пьёт, работает, Глафирой не надышится.
— За хорошего человека спасибо. Только, признаюсь, не ощущаю себя человеком — существо какое-то. Я ведь, Таисия Анисимовна, боли не чувствую, жары и холода не замечаю, в еде не нуждаюсь. Мысли читать могу — не страшно вам?
— Болен ты и самому лечиться надо. Пойдёшь, в поле упадёшь, как в бане прошлый раз — кто поднимет? Оставайся.
— Нет, Таисия Анисимовна, я должен взглянуть на Наташу и Катюшу, сердце успокоить.
— Успокоишь — приходи.
— Одолжишь одёжку — мой костюм мало годится для похода.
— До утра останешься — дам.
Подумал, ну, почему бы не уважить — у меня-то не горит, хозяйка просит. Остался словом.
Когда луч лунный в щель пробился оконной занавески и лёг на половицу, Таисия появилась в дверях в ночной сорочке.
— Спишь, Алексей? С тобой прилягу, — и нырк под одеяло.
Пристроив голову на моём плече, обняв за другое, посетовала:
— Давненько с мужиком я не спала.
— И не получится сегодня.
— Дурачьё вы, мужичьё, все мысли об одном, — заявила, нежно теребя пальцами мою ключицу. — А нам, бабам, иногда просто хочется прислониться к крепкому плечу, почувствовать себя небеззащитной, напитаться силы вашей и энергии.
Ну, что ж, питайся. Нашёл её ладонь и крепко в своей стиснул.
Наутро хозяйка обрядила меня в мужние толстовку и штаны, на ноги дала кроссовки, на голову широкополую соломенную шляпу. Пандану сделала, обрезав край спортивной шапочки. Положила в карман деньги на автобус и вышла проводить.
Молчала, ожидая, а как запылил вдали рейсовый, робко попросилась:
— Может, я с тобой? Вдруг в дороге станет плохо.
На моё отрицательное молчание:
— Ну, тогда вечерним возвращайся — буду ждать.
Наверное, лукавил, убеждая себя и прочих, что только глянуть на Наташу хотел — хотел ещё чего-то, быть может, объяснить причину внезапного исчезновения, чтоб не остаться в памяти любимой недостойным человеком. Ещё какие-то мыслишки душу царапали….
Её увидел за забором в топике и шортах — загорелую, весёлую, яркую своею красотой. Она ковыряла тяпкой землю меж картофельных кустов и напевала. А я любовался ею и любил….
Мужик к ней подошёл — плечистый и рукастый, годов не больше тридцати — вытер ветошью ладони и шлёпнул ей по заду. И не пощёчина в ответ, а поцелуй.
Мне расхотелось объяснять Наташе причину своего исчезновения в тот памятный день. Да и подглядывать тоже.
Выследил Катюшу. За нею по пятам ходил бутуз бесштанный — слушал выговоры, сунув палец в рот. А другой, такой же белобрысый, но постарше, сидел в сторонке, готовый сорваться на подвиги по первому зову Величественной Екатерины. Я потратил все оставшиеся деньги на шоколадные конфеты и подозвал его. Ему лет восемь, и был он рассудительным весьма:
— Ты кто?
— А ты?
— Куренков Вова.
— Они?
— Это моя сестра Катя и Валька, брат.
— Угощайтесь.
Он обернулся:
— Эй, подите-ка сюда. Катя, Валька….
Сунул пакет белобрысому Вове и прочь пошёл — мне не хотелось быть узнанным Катюшей. Шел, утирая слёзы — лишний ты, Гладышев, человек, и на той Земле, и на этой. Могила твоя обитель. Здесь вот сяду у общественного колодца в тени тополей, остановлю сердце, и пусть меня хоронит Сельсовет.
Сел и был готов исполнить задуманное — драма, происходящая у двора напротив, привлекла внимание.
Баба стояла монументом, скрестив руки под грудями, в вырезе платья похожими на ягодицы. Подле неё два пацана — один мелкий и робкий, второй пинал мешок с чем-то шевелящимся внутри.
