Ярослава Кузнецова - Золотая свирель
Вопрос, на который он ответит? Просьба, в которой не откажет? Что бы спросить, что бы попросить?
— Хочу… хочу… Хочу увидеть Каланду. — Я сама удивилась, услышав собственное пожелание. Но сдавать назад было поздно, поэтому я уточнила: — Человечью женщину, за которую поручился Вран.
— А! — вспомнил Амаргин. — Андаланочка. Редкая красотка. Ты опоздала, Лесс. Она вернулась назад.
— Вернулась назад?
— Бросила нашего пылкого друга. Кое-что они не поделили.
— Поссорились?
— Еще как. Красотка хлопнула дверью, Вран грозился, что все равно своего добьется. Огненная страсть, оторви и выкинь… Все. — Он хлопнул в ладоши. — Вяк исчерпан, начались издевательства. Отныне и до того момента как мне вздумается это прекратить, ты ходишь задом наперед и произносишь слова тоже задом наперед. Следить за тобой я не буду, заставлять тоже. Но, предупреждаю, лучше не отлынивать. Поняла?
— Да… Кх! Кх, кх…- я мучительно раскашлялась, словно наглоталась пыли. Амаргин спокойно смотрел на меня, ложка торчала у него за ухом как дурацкий цветок, но мне совсем не было смешно.
— Ад, — поправилась я. — Ад.
— Угу, — кивнул он и отвернулся. — Я рад, что ты это понимаешь.
— Даже и зная, что лиги пути
Легче, короче, чем дни ожиданья,
Память — как лишнюю тяжесть —
отдай мне,
Прежде чем руки мои отпустить.
Опять надо мной качался тиковый потолок, опять поскрипывали колеса. Матерчатую коробку фургона наполнял рыжий сумрак, две пологие спицы света из прорех чертили на дощатом борту золотые сагайские иероглифы. Знакомый голос напевал тихонечко, почти шепотом, только для меня одной. И песню эту я уже слышала:
— Может, сегодня, из толщи веков
Вырвет меня эта сила живая…
Я ли не знаю, что так не бывает,
Но до рассвета еще далеко.
До рассвета далеко, это точно. Солнце заходит, целая ночь впереди. Я перевела взгляд — у самого носа маячил подол грубой рубахи, чуть дальше виднелись холщовые штанины, неопрятные махры на концах, тощие лодыжки и пара серых от пыли жилистых ступней.
— Лишь на пороге едва задержусь,
Ночь расколов золотистою щелью.
Будешь ли ждать моего возвращенья?
Ты остаешься, а я ухожу…
Сверху скользнуло что-то темное, и на лоб мне легла ладонь. Прохладная, как ящеричья лапка. Под ладонью было уютно и покойно. Я не чувствовала тела и не хотела его чувствовать. Хотелось просто лежать и слушать, как близкий голос плетет то ли песню, то ли заклинание.
Но внутри что-то скреблось и вертелось. Что-то я должна была сказать. Или сделать. Не откладывая. Сейчас же.
— Пепел.
Ладонь вздрогнула, вспорхнула со лба. Надо мной повисли слипшиеся прядки волос.
— Лесс? Очнулась наконец. Как ты?
— Ммм! Все затекло.
С трудом повернула голову. В поле зрения вплыла перевернутая пеплова физиономия.
— Пепел. Я видела ее. Я ее видела.
— Кого?
Я почти не чувствовала его прикосновений. Бродяга разогнул меня, приподнял и посадил, привалив к себе спиной. Я обнаружила, что раздета и завернута в плащ как младенец. Пепловы ладони с неожиданной силой принялись растирать мне плечи.
— Ее. Колдунью. Она Моран. Она дочь Каланды. Сестра принцессы.
— Сестра? Вы с Мораг говорили, что у бывшей королевы сын.
— Но это девушка. Девушка. — Я повозилась, пытаясь выпутать руки из плаща. — Ты за мной ухаживал, да? Как за новорожденной?
— Как и ты за мной, госпожа. Напугала ты нас порядком. Хочешь пить?
— Хочу. И есть хочу. Очень.
Он пошарил сбоку, достал флягу и выдернул зубами пробку.
— Тпррру! — гаркнул снаружи Ратер. Фургон дернулся и остановился.
— Каррахна! — Как все-таки приятно слышать родные голоса! — Что тут у вас за суета? Дракон огнем чихнул, что все так бегают?
— Ежели ты, господин южанин, о том звере невиданном, что о трех головах, одна из которых петушья, вторая лягушья, а третья девичья, то зверя ентого монахи мечные поймали, аккурат после полудня, и в форт привезли.
Обстоятельный бас, похоже, принадлежал стражнику на воротах.
— Где мы? — я оглянулась на Пепла.
— Ставская Гряда, кажется так. Малыша поймали, слышишь?
— Знаю.
Снаружи фыркали и переступали лошади, позвякивали удила.
— А ты, добрый сэн, — продолжал тот же обстоятельный басок, — ежели денежный, так проезжай, а ежели мошна пуста — на лугу вон ночуй, вишь, где палатки стоят. У нас нынче за стенами Клест Галабрский гостит, дочку свою, молодую леди Корвиту, к Нарваро Найгерту везет.
— Клестиха тут? — Мораг едва не зашипела от злости. — Встретили, значит, радость ненаглядную. Где она остановилась?
— Господа галабрские у Равика Строгача стоят. Равик-то с самого ранья навстречь поехал, чтоб старого сэна Гвина обойти. Вот пока старик наш зевал, Равик его и обскакал, и Клестов к себе залучил. А старику нашему, заместо морановской невесты с богатой свитой, чудище трехголовое да монахи достались. Только монахи никому то чудище не показывают. И за так не показывают, и за денежку не показывают. Даже в форт на пущщают. Ужасть, говорят, а не зверь. Из самого пекла выполз.
— Видали мы того зверя, — не выдержал Кукушонок. — Одна у него голова. Волосы как мечи, и глазищи от-такенные. В поллица глазищи.
— Да врешь, поди!
— Провалиться мне, на соле клянусь.
— Да врешь…
— Кончайте базарить, умники. Стемнеет скоро, я жрать хочу.
— Так ты, добрый сэн, за стену пойдешь, или на лужок? Там народ попроще палатки расставил, костры жгут. А те из господ, что к Равику в дом не влез, на постоялом дворе ночуют, там теперь и угла свободного нет. Так и так тебе на лужок дорога, благородный сэн.
Звякнули деньги.
— Открывай ворота. Этот со мной. А на лугу пусть бараны пасутся.
— Да благословит тебя святая Невена, добрый сэн! За золото и у Господа за пазухой местечко найдется. Фургон тоже с тобой?
— Какой фургон? Гроб это на колесиках, а не фургон.
Полог приподнялся, к нам заглянула добродушная бородатая морда.
— Туточки двое.
— А! — буркнула Мораг. — Это мои калечные. Сперва один валялся, дракон его порвал. Теперь другая, дракона увидала, чуть не окочурилась. Лежит бревном, под себя ходит.
Я возмущенно мяукнула, над бородатой мордой возникло яростное лицо нашего бесценного высочества. Глаза ее горели нехорошим огнем.
— Му-му! — Принцесса оскалила зубы. — Малявке еще и язык отказал?
— Тьфу на тебя!
— Вот и славно. — Полог упал. — Выздоравливает бревно. В человека превращается. Пое-е-ехали!
Щелкнули поводья, фургон тронулся.
Но почти сразу откинулась передняя пола и в проеме засверкала кукушоночья макушка.
