Пола Вольски - Наваждение
Фабекский Патриот».
Стелли перечитала написанное. Стиль неотесанный, много ошибок, но она сказала все, что хотела. Из осторожности она не упомянула про брата – как-никак он носит ту же фамилию. Провидение, в своей милости, возможно, еще предоставит ей случай посчитаться с Дрефом. А пока что Уисс Валёр, если он и вправду таков, каким его выставляют собратья, о себе позаботится.
Стелли завернула в исписанный листок миниатюру с портретом своей бывшей госпожи, запечатала конверт воском и дернула за сонетку, вызвав свободного от дел коммунара – ему она и поручит перехватить утром почтовую карету на Шеррин и отдать письмо. Через несколько часов оно отправится в путь, а когда дойдет до адресата…
При этой мысли у Стелли потеплело на душе.
27
Элистэ предполагала, что они втроем как-нибудь разместятся в квартирке Дрефа – тесноватой, конечно, но все равно удобной и просторной в сравнении с «Приютом Прилька» или «Радушием и теплом у Воника». Дядюшка Кинц, однако, не преминул положить конец этим надеждам. Старому кавалеру была нужна отдельная комната, где он мог бы отдыхать, обдумывать свои планы и в одиночестве предаваться созерцанию, необходимому для воплощения его чародейных замыслов. Ему не было дано обрести в Шеррине истинную безмятежность духа, по своя комната служила залогом успеха. Дедушка Ренуа, как он себя теперь называл, соответственно снял в пансионе уютную однокомнатную квартирку на втором этаже с окнами во двор, чем несказанно удивил соседей-студентов, которые прозвали его Старым Эльфом. Первые несколько дней его странные манеры и внешность вызывали всеобщее любопытство. Человек его возраста являл собой в стенах пансиона зрелище весьма непривычное; заметили также, что он любит глубокой ночью украдкой отлучаться из дому по каким-то загадочным делам; да и его произношение явно отличалось от фабекского говора его мнимого внука. Дядюшка Кинц, конечно, старался скрыть свой Возвышенный выговор, но частенько забывал о такой мелочи.
Это могло бы оказать ему плохую услугу, если бы он больше общался с соседями. Однако старик вел уединенный ночной образ жизни, поэтому его видели довольно редко. Время от времени замечали, как он с глубокомысленным видом поднимается или спускается по лестнице между полуночью и рассветом. Сталкиваясь с обитателями пансиона в коридоре, он улыбался любезной, но какой-то неопределенной улыбкой, рассеянно кланялся, а иной раз вообще проходил мимо, не обращая ни на кого внимания, словно погруженный в некое таинственное полузабытье. Дедушка Ренуа, понятно, не хотел никого этим обидеть, да никто его в этом и не подозревал, однако же невозможно было удержаться от мысли, что старый господин не без странностей, если вообще не помешанный. Через неделю студентам надоело строить догадки на его счет; все успокоились на том, что новый жилец – безобидный милейший чудак и любит гулять при луне.
Переселение дядюшки Кинца в отдельную квартиру поставило Элистэ в затруднительное положение. В ее жизни все возвратилось на круги своя – она снова в Шеррине и делит жилье с Дрефом сын-Цино. Поначалу она рассчитывала, что ее старший родственник, по обычаю и безотносительно к собственному его желанию превратившийся в ее опекуна, положит конец этой двусмысленной ситуации. Но Кинц во Дерриваль, похоже, не находил в ее проживании вместе с Дрефом ничего предосудительного – не столько из презрения к общепринятым нормам приличия, сколько по чистоте душевной. Перебираясь утром в свое новое жилье, он просто заметил: «Ну вот, дети, теперь вам станет гораздо удобнее». И удалился с улыбкой. Хорош опекун.
Элистэ такое его поведение застало врасплох, даже огорчило. Она-то надеялась, что дядя распутает этот узел, указав ей, как поступать, а он предоставил ей самой принимать решение. Элистэ и вправду оказалась перед необходимостью выбора, более острой, чем когда-либо. Раньше ей приходилось во всем зависеть от Дрефа: факт неприятный, но неоспоримый. Уйти из тупика Слепого Кармана значило вновь очутиться на улице. Теперь же рядом был ее родственник, во Дерриваль, который, при всей своей наивности, озаботился запастись деньгами, и не бросовыми бумажными купюрами Республики-Протектората, но полновесными старорежимными рекко. Дядюшка Кинц, стоит ей только сказать, тут же снимет для нее отдельную квартиру. Она может переехать в любую минуту.
Но – отбыть, и сразу! Разумеется, именно так ей и следовало бы поступить. Давно пора разделаться с этим тягостным унизительным положением. Так для нее будет лучше. «И для Дрефа тоже», – подумала Элистэ с грустью. Его великодушие и твердая поддержка превысили любые обязательства давнего знакомства, но даже Дрефова щедрость должна иметь границы. Он, несомненно, будет рад снова зажить один. Да, если по совести, то она должна переехать – и без сожалений, ибо сама понимает, что отнюдь не счастлива в тупике Слепого Кармана. Напротив, ей тяжело и горько. Даже не верится, что она прожила здесь столько недель в бездумном довольстве и радости. Почему тогда она чувствовала себя такой умиротворенной, а теперь – такой несчастной? Ведь внешне ничего не изменилось. Да, но изменилась она сама, полностью осознав наконец природу нелепого, жалкого, извращенного и позорного чувства, которое женщина, носящая титул Возвышенной, не имела права испытывать к серфу – тем более к серфу, не отвечающему взаимностью.
«Но серфов больше нет. Как нет и титулов».
Неважно. Ей было неловко и мучительно стыдно. Она с трудом заставляла себя смотреть Дрефу в глаза. Если он догадается о ее мыслях, а при его проницательности это вовсе не исключено, последствия будут ужасны. Из добрых побуждений он начнет опасаться оскорбить ее чувства, проявит заботу и такт. Он будет ее жалеть. Элистэ боялась, что не вынесет этого. Нет, он не должен ничего знать.
Днем и ночью ее терзали опасения – как бы ненароком не выдать себя. На самом-то деле она прекрасно видела, что ей не о чем волноваться. Она могла бы выдать себя не один, а сотню раз – Дреф все равно бы не заметил. Все эти дни он почти не обращал на нее внимания, с головой уйдя в хлопоты, связанные с Шорви Нирьеном. Суд над «бандой Нирьена», как именовались в газетах пять обвиняемых, начался в день возвращения аэронавтов из Фабека. Громкий процесс, как предсказывал Дреф, вылился в безвкусное представление, сопровождаемое газетной шумихой и всевозможными грубостями. Ввиду исключительного его характера Нирьену и его приспешникам – Фрезелю, Риклерку, брату и сестре Бюлод – была дарована немыслимая привилегия: подвергнуть свидетелей обвинения перекрестному допросу. Стало быть, слушанье дела наверняка затянется надолго. Экспроприационисты, несомненно, собирались нажить на процессе политический капитал, не упустив ни малейшей возможности.
