Роберт Сильверберг - Песни умирающей земли. Составители Джордж Р. Р. Мартин и Гарднер Дозуа
На следующее утро один из сыновей капитана показал Дерве Корим и Шрю, как прицепить два маленьких сетчатых гамака к грот-мачте, прямо над «гнездом вихрептицы». День был ветреный, и мачты вместе с парусами частенько отклонялись на тридцать-сорок градусов от вертикали, когда громадный корабль менял галс, чтобы пойти фордевиндом. Гамаки мага и стратегессы болтались в шестидесяти футах над палубой, а потом «Мечта Стересы» кренилась, и они мгновенно оказывались в тысяче футов над плотной поверхностью штормовых облаков, простиравшейся на мили и лиги вокруг. День стоял бессолнечный, и единственным источником света были вспышки молний, которые просверкивали то в одном облачном брюхе, то в другом.
— Это странно, — сказала Дерве Корим, ловко перебравшись из своего гамака в гамак Шрю. Дешевые застежки и тонкая сетка затрещали, но выдержали, даже когда стратегесса оседлала чернокнижника. — До сих пор я не знала, что боюсь высоты.
На шестую ночь второй недели Шиолко и его сыновья открыли большой бальный зал удивительной красоты — его хрустальный пол занимал почти треть днища корабля, — и пассажиры вместе с матросами устроили праздник Среднепути, хотя никто из них понятия не имел, достигли ли они середины своего путешествия. К полуночи такие малозначимые тонкости волновали Шрю не больше, чем остальных.
Даже проведя с этими людьми две недели, Шрю был удивлен тому, сколь охотно они приняли участие в празднике. Все «сыновья» Шиолко, как выяснилось, играли на каких-то музыкальных инструментах — и играли хорошо. Боковые окна в большом бальном зале были открыты, и в межокеанскую ночь уплывали звуки, которые издавали колокольчики тианко, струны виол, серпи и сфероскрипок, чистые ноты флейт, клаксофона, арфы и трубы, а также басовитое гудение тамдрамов и вобеонов. Капитан Шиолко, оказывается, управлялся с трехрядным пианино столь же виртуозно, как со своим кораблем, и потому начались танцы.
Преподобный Цепрес и обе его жены — Вильва и Кофрана — не выходили из каюты с самого начала путешествия, но этим вечером явились, одетые в сверкающие голубые шелка, и показали всем интересующимся участникам праздника, как следует танцевать дикую и неудержимую девианскую тарантеллу. Братья Вромарак отложили скорбь до утра и затеяли прыгучее и скакучее танго-конгу, к которому присоединились все, выстроившись в ряд, и в итоге две трети танцоров повалились на пол, обессиленные и хохочущие. Потом архдоцент Уэ — тот самый высокий, молчаливый, степенный человек, с которым Шрю каждый вечер играл в шахматы на шкафуте, — сбросил темные академические одеяния в каюте, уставленной книгами, и пришел полураздетый, в золотых тапочках и серебряных панталонах, чтобы в одиночку станцевать дикарское квостри под грохот пианино и тамдрамов. Удивительный танец спорил с гравитацией, и все шестьдесят с лишним зрителей аплодировали в такт, пока Уэ не завершил свой номер, взлетев к потолку, оттанцевав там чечетку на протяжении немыслимых трех минут и спустившись, словно огромный паук, на хрустальный пол танцевального зала, чтобы поклониться.
Маленький Меривольт прикатил инструмент, который смастерил сам. Штуковина выглядела гибридом органа, каллиопы и туманного горна, и Мауз — теперь он был одет в свою лучшую желтую рубашку, белые перчатки и красные шорты и обут в огромнейшие деревянные сабо — принялся отбивать чечетку, петь фальцетом и дергать за веревки, заставлявшие разнообразные рожки, трубы и паровые сирены звучать. Все это выглядело так комично, что аплодисменты, которых удостоился Меривольт, соперничали с приемом, оказанным архдоценту Уэ.
Но, вероятно, наиболее неожиданным сюрпризом за всю ночь для Шрю стало превращение, случившееся с госпожой стратегессой Дерве Корим и ее шестью мирмазонками.
Шрю никогда не видел, чтобы Дерве Корим и ее воительницы надевали что-то еще кроме облегающих доспехов из драконьей чешуи, но этим вечером они были в тонких, летящих, невероятно эротичных платьях из мерцающего прозрачного шелка нежных тонов — красного, оранжевого, желтого, зеленого, голубого, синего и фиолетового. Все в бальном зале ахнули, когда влетели мирмазонки, похожие на ожившую радугу. Как и положено радуге, интенсивность и оттенки цветов менялись, словно перетекая от одной женщины к другой, когда они двигались или менялись местами. Когда Дерве Корим вошла, платье на ней было красным, а когда Шрю приблизился, чтобы пригласить ее на танец, дымчатая ткань сделалась фиолетовой. Цвет каждого платья менялся, когда молодые женщины перемещались и когда двигались их тела под тканью, но ни один из семи цветов радуги не исчезал.
— Поразительно! — прошептал Шрю много, много позже, притянув к себе Дерве Корим во время танца. Оркестр, явно измученный быстрыми мелодиями, играл медленный вальс, почти такой же старый, как сама вселенная. Бал практически закончился. Темнота за окнами перетекала в предрассветную серость. Шрю чувствовал, как грудь Дерве Корим прижимается к его телу; они медленно двигались по хрустальному днищу корабля. — Твое платье — все ваши платья — просто поразительны! — сказал он снова.
— Что? Ты об этих старых тряпках? — спросила Дерве Корим, взмахивая лентой из полупрозрачной и явно неподвластной земному притяжению ткани, — та была теперь зеленого цвета. — Мы с девочками нашли их, когда грабили город Мой. — Она выглядела явно удивленной — и польщенной — тем, что Шрю оказался потрясен. — А что такое, чернокнижник? Нарядный воин противоречит твоей чародейской философии?
Шрю негромко продекламировал:
Снесет ли волхований рой
Прикосновенье философии сухой?
Однажды радуга сияла в небесах:
Мы знаем ткань ее, постигли нити в швах;
Ее мы в перечне банальностей сокрыли.
Философ ангелу подрежет крылья,
Сразит все тайны циркулем и метром,
Разгонит гномов копей, духов ветра
И радуги сиянье расплетет…[17]
— А вот это и впрямь поразительно, — прошептала Дерве Корим. — Чьи стихи? Где ты их раздобыл?
— Никто не знает, чьи они, — сказал Шрю, прижимая ее еще сильнее, щека к щеке. — Мгновение назад я подумал, что этот вальс почти такой же старый, как сама вселенная… ну а стихотворение, чей автор навеки для нас потерян, еще древнее. По крайней мере, оно старше всех наших воспоминаний — кроме, пожалуй, образа моей матери, которая укладывала меня спать, читая стихи былых эпох.
Дерве Корим вдруг отстранилась и уставилась в лицо Шрю.
— Ты? Чернокнижник Шрю? У тебя была мать? В это трудно поверить.
Шрю вздохнул.
![Эрик Френк Рассел - Космический марафон [сборник]](/uploads/posts/books/105339/105339.jpg)