Георгий Эсаул - Моральный патруль. ОбличениеЪ
Оцепенение ваше перешло и на момент нынешний, когда луидор упал, а вы видите вместо него чертей, бедных слепых музыкантов, балеронов в истоптанных пуантах и потешных чепчиках на грудных железах.
Понимаю ваше состояние, и в нём сокрыты и восторги моей матушки по поводу антикварной драгоценной удочки, и моё охлаждение членов, когда я отцеплял совестливый крючок и представлял его бородатым стилистом; и озабоченный робкий вид девочки, ошарашенной мокрыми обтягивающими панталончиками с кружавчиками.
Дурное обхождение вы презираете, а слова Правды впитываете и придаете им вид амфоры или гуслей, в зависимости от вашего поэтического подъема или музыкального спада.
Возьмите ваш луидор, князь Сергей дон Гиор! – я поднял золотой луидор, отметил некоторую досаду на лицах придворных поэтов, и протянул монету князю, будто прокладывал рифмой туннель под горой Олимп. – Монета заряжена добродетелью и моими уверениями к почтении к вам!»
Князь Сергей дон Гиор принял луидор, небрежно бросил в кошель, и в кошеле густо, словно в поэтическом борще, звякнуло.
Я возгордился, почувствовал себя выше художников-отшельников и художников-раздвижников.
«Князь, прежде чем вы уйдете, соблаговолите, поведайте – что за чудесный аромат от ваших буклей на парике?
Вы – покровительствуете цирюльникам погорелых театров?»
«Аромат моего дорогого парфюма «Тайный поэт», или даже – смесь парфюма с флюидами, что незримо исходят от меня, как от девушки исходят волны морали. – Князь Сергей дон Гиор в плезире показал двенадцать фигур, или более – я не сосчитал в восторге. – Милейший граф Яков фон Мишель МакНьютон, – князь потрепал меня по щечке, и мелькнули в его звездных очах искорки, с которыми он по ошибке обнимал балерину погорелого театра. – Вы тактично подали мне луидор, и я не забуду ваш плезирный поступок, отмечу его в одной из од Королеве».
Князь накинул на чело вуальку – без единой дырочки, пышную, с кружавчиками по краям; в прекрасном расположении духа отбыл в комнату смутных образов! – граф Яков фон Мишель замолчал, с торжеством — поразил ли рассказом – смотрел на Элен и Конана; отметил с удовольствием, что выражения лиц патрульных схожи с выражением миленького личика девушки из воспоминаний.
— Во как! – Кона потряс дубиной, угрожал невидимому дряхлому нарушителю нравственности.
— Спасибо, Джек за то, что мы в тебе не ошиблись! – Воительница одернула клочок, что называла юбкой и красиво пошла по тропинке, не так выверено, как прохаживаются девушки из Института благородных девиц (но граф Яков фон Мишель отметил некоторую схожесть плюс дикое трепетание женской плоти).
Молча шли пять минут; Конан Варвар развлекался – дубиной крушил вековые деревья; воительница смахивала невидимые пылинки с грудей, а граф Яков фон Мишель подбирал рифму к «варвар».
«Самовар» не рифмовался, но звучал близко, будто в нетрезвом виде потерял музыкальный поэтический слух.
— Он! – Конан Варвар остановился, принял красивую позу (или она сама принялась), указал дубиной в чащу – так регулировщик Космического движения стопарсекным жезлом разрешает движение.
— Нарушитель! – воительница через пять секунд подтвердила, ноздри её хищно раздувались, кожа превратилась в снег, а мочки ушей – преобразились в пряничных зайчиков. – В лесу, значит – бедняк, коренья собирает!
Но, может быть, и – богач; у миллионеров – странные причуды, даже до подмигивания двумя глазами доходит, как в цирке.
Чур, если богач – то – мой; не убивайте его!
— Неприятное чувство внутреннего неудовлетворения посетило меня без спроса! – граф Яков фон Мишель выхватил шпагу, но затем осторожно (чтобы не звякнул металл) вложил обратно, будто хвастался новым стихотворением. – Ничего не вижу в лесу, никого не ощущаю, кроме нас, а я ведь не из последних следопытов, даже имею похвалу от художников-натуристов.
Как же вы, мои соратники, почувствовали нарушителя морали, а я – командир, безответный, будто краденая полка для книг.
Недостоин я командовать вами, друзья мои, ох, как тихонько краснею и чувствую свою ущербность на фоне полуголой девушки не из благородных и варвара без образования, но гордого и без дурных наколок на бедре.
— Джек! У тебя иные задачи, покажи сейчас себя с моральной стороны; обработай нарушителя, как минуту назад глушил нас рассказом – длинным, скучным, но от него поднимается шлагбаумом холестерин в крови! – Элен прихорашивалась перед походным зеркалом, говорила тепло; и граф Яков фон Мишель почувствовал доверие к патрульным, словно нашёл клад в кладовой Солнца.
На поляну моральный патруль вышел торжественно, парадно: Элен с бластером в правой руке и миниракетницей – в левой; Конан Варвар с обезоруживающей улыбкой трагического актера; граф Яков фон Мишель – со шпагой и ясным взглядом благородных лазурных очей.
Ступали бесшумно, выучено, и граф Яков фон Мишель поразился пластичности тяжелого варвара – будто плывет Конан над невысокой сон-травой.
Воительница тоже проявляла чудеса индейства: непросто в сапогах на высоченных каблуках без шума прогуливаться по лесу, как по бортику бассейна в Новом Монако.
За мольбертом – художник – сразу видно: в шапочке с помпоном из хвоста белки, бородка клинышком, усики а-ля дон Фюрер, камзол с розовым жабо, зеленые обтягивающие панталоны и замшевые фиолетовые сапожки, похожие на розанчик.
Но впечатление портила крайняя поношенность одежды (на ягодицах чуть приметная заплатка): потертости, прорехи, словно художник нарочно наделал отверстий для вентиляции.
Элен подмигнула графу Якову фон Мишелю (граф Яков фон Мишель мысленно поблагодарил воительницу за панибратство, почувствовал себя здоровым членом сердечного коллектива) и положила аккуратную маленькую ладошку на левое плечо художника, будто приглашала на свидание в спортивном зале.
Художник обернулся, три секунды осмысливал моральный патруль, а затем побелел, присел, как конь на косогоре и оглушительно пукнул.
Смолкли соловьи и птицы семейства вьюрковых, по кронам дубов пробежала ударная волна.
Элен раскрыла большие апельсиновые глаза, усмехнулась, и в словах её слышны нотки снисходительности, что присущи всем амазонкам:
— Не ожидала, что вы встретите моральный патруль залпом своего единственного орудия.
— Бееееее! – художник присел на траву, снизу вверх смотрел на Элен, отметил, что под микроскопической юбкой нет трусиков, взгрустнул, повалился бы в обморок, но догадался, что обморок может закончиться смертью – если правда, что рассказывают друзья о моральном патруле.
