Валентин Маслюков - Жертва
— Время истекает, — холодно напомнил Рукосил.
Но Золотинка даже не оглянулась — ни на шкаф, ни на конюшего. Она ступила ближе… Видно было, спокойствие непросто давалось и Юлию.
— Спросите у государя, — молвила Золотинка, не отводя глаз, — да и как было разминуться! — спросите у него. Если лечение окажется успешным… Согласен ли он выполнить, все, что я попрошу?
Приметно хмыкнув, Юлий отвечал сразу, едва дослушал перевод:
— Не слишком ли девушка торопится? — сказал он через толмача. — Боюсь, она не понимает всех трудностей дела.
— Ладно! — хмыкнула в ответ Золотинка. — Тогда другой вопрос, пусть государь подумает и ответит: хочет ли он, действительно ли он хочет излечиться?
Вот этого у него никогда не спрашивали. Это сразу было видно — по лицу.
— Да-а, — протянул Юлий и, потупившись, закусил губу.
— Я прошу его подумать. Пусть государь не спешит.
Золотинка слышала тишину.
— Мне кажется, — медленно проговорил Юлий, — ты что-то не так понимаешь… Все это много сложнее, труднее и… — Толмач ждал, чтобы перевести последнее, решающее слово. — И… опаснее, чем ты думаешь.
— Я не спрашивала про опасность, — резко возразила Золотинка. — Хочешь ли ты излечиться — вот что я спросила.
— Да хочу. — Взор его был спокоен и ясен. Как у человека, принявшего решение.
— Прекрасно! — молвила Золотинка взвинченным голосом. — Хочешь ли ты понимать и быть понятым?
— Да, — отвечал он, помедлив, чтобы уразуметь вопрос.
— Хочешь ли ты узнавать?.. И позволить, чтобы узнавали тебя? Хочешь ли ты верить и доверяться?
Он молчал дольше. И то, что прежде представлялось сердитым выражением лица: эти сведенные брови, взгляд, напряженные, словно готовые разразиться гневным словом губы — все это и даже взлохмаченные волосы на лбу и на висках выражало теперь трудную внутреннюю работу. Взор его опустился, повторяя ушедшую в себя мысль… и быстрый взгляд на Золотинку.
— Но кому довериться? — спросил он через толмача. Спросил так, будто надеялся на ответ.
— Да, без этого нельзя, — подтвердила Золотинка.
— Я попробую.
— Хочешь ли ты любить и быть любимым?
Юлий вспыхнул. Как от грубого слова. И спросил:
— Кого ты имеешь в виду? — Спросил по-тарабарски, но так выразительно, что Золотинка не дожидалась перевода.
— Любовь, — молвила она, совершенно владея собой, — как утверждали древние, это готовность, расположение любить все живое. Только кажется, что любят того, кто прекрасен. Прекрасен тот, кто любит.
— Ты думаешь?
— Так говорят старые мудрые книги. А я это запомнила. Мне не трудно было это запомнить.
— Ладно. Дальше. Дальше что? — сказал он словно бы с вызовом.
— А дальше вот что: мои родители… В сущности, я сирота, подкидыш. Но у меня была семья. Нас было трое: Поплева, Тучка и я. И у меня был дом, как у всех людей. Мой дом утонул.
— Утонул? — переспросил старик-толмач.
— Утонул, — кивнула Золотинка.
Толмач повторил что-то болбочущее, Юлий вскинул на девушку напряженный, ищущий понимания взгляд.
— Названные родители мои, Поплева и Тучка, два брата, погублены. Тучка гребет на ладье, а Поплева захвачен одним могущественным чернокнижником. Этот чернокнижник — конюшенный боярин и кравчий с путем судья Казенной палаты Рукосил. Мой отец, Поплева, в застенках Рукосила.
Юлий не сказал ни слова, хотя Золотинка примолкла, ожидая вопроса или возражения — чего-нибудь. Но Юлий покосился на конюшего в углу комнаты, и снова обратил к девушке лишенное всякого выражения лицо.
— Государь! — воскликнула Золотинка, голос ее звенел. — Если я сумею вас излечить, я прошу только одного — помощи и защиты. Спасите моих близких: Поплеву и Тучку! Мне ничего не нужно, ничего больше. Спасите! Государь, присутствующий здесь конюшенный боярин Рукосил — волшебник. Могущественный и недобрый волшебник. В его руках половина государства. Об этом говорят под рукой, об этом шепчутся, не смея поднять голос. Если вы не устраните Рукосила от государственных дел — страна погибнет. Настанут черные дни, запылают города, земля запустеет, люди разбредутся по ее растерзанному лику — чужие среди чужих. И некому будет хоронить мертвых. На усеянных костями полях зацветут волчец, дурман и белена. Смрадом и гарью повеет над всей землей. Встанет кровавое солнце. Над дорогами поднимется, застилая небо, удушливая пыль — поползут по нашей земле полчища нечисти…
— И будет очень страшно! — воскликнул вдруг Рукосил, вскочив на ноги. — Ах, как страшно! — Слова его источали яд насмешки, но холеное лицо было бледно особенной глубокой бледностью, какую вызывает ощущение схватки.
Золотинка глянула на конюшего холодно и отстранено — издалека. Вознесшая к высотам пророчества страсть сделала ее неуязвимой для язвительных пустяков.
— Рухнет трон Шереметов, — сказала она, обращаясь к Юлию, который непроизвольно встал. — Ты будешь последним князем великого рода, который начался кровью и кровью закончится. Восстань наследник доблести своих дедов и прадедов! Наследник доблести, но не сокровищ, которые тлен и прах, ведь только деяния человека и слава его переживут века. В деяниях достоинство истинного мужа. В деяниях его оправдание. Как оправдание женщины дети. Восстань наследник всех слован! Восстань! И виждь! И внемли!
Так велика была прорывавшаяся в словах страсть, что не было нужды напрягать голос, Золотинка говорила почти спокойно. Зато старик-толмач приходил во все большее возбуждение, болботал быстрее и лихорадочнее, он тоже вскочил наконец. Изможденное лицо мученика и страстотерпца горело вдохновением, он пророчествовал, он вещал, взметая широкие рукава смурого плаща… И в удивлении остановился, пораженный собственными же речами. Тогда как Золотинка говорила ясно и твердо, не сводя с юноши темно-карих глаз под густыми, как напряженный взмах, бровями. Она глядела, едва ли сознавая всю силу собственных слов и взгляда.
Помертвелые судьи были неподвижны и не смели даже переговариваться. Подьячий низко нагнулся к столу, ища защиты за большим гусиным пером, которым только и мог прикрыться от случайного взгляда.
Золотинка кончила. Рукосил, глубоко, всей грудью дохнув, разжал кулаки и опустился на прежнее место, на лавку возле горки с врачебным прибором. Небольшие, женственные губы его тронула бледная улыбка. Он огляделся: смеется ли кто-нибудь? Никто другой не смеялся. Только Рукосил — блестящий вельможа с гордо поднятой, величественной, начисто отрезанной воротником головой. Красивая голова конюшего лежала на плоско растопыренном шелке и кружевах, как на блюде.
