Татьяна Мудрая - Меч и его Король
По древнему обычаю, следующую ночь после заключения союза обрученные должны провести в спальне одного из родителей. Мы с Зигрид об этом не то чтобы совсем позабыли, но как-то не взяли в ум, когда торопились с освящением союза. На другой день нас звала в гости милая наша Бельгарда, единовластная хозяйка Мармустьерской сельскохозяйственной обители, а таким приглашением грех пренебрегать. Да и попросту опасно.
Вот и вышло то, что вышло….
…Спальня с двойными и двустворчатыми дверьми. Тяжеленные створки из морёного дуба открываются наружу и вдобавок поставлены на подпятники — полукруглые выступы, что входят в специальные углубления в дубовых же досках пола. Такую конструкцию собирают однажды и навсегда — когда ставят дом. И вышибить ее потом ну очень трудно. Невозможно, одним словом. Разве что спалить вместе с дворцом и его обитателями.
В промежутке между обеими парами створок — тамбур, буфер или как его там. Еще и пошире, чем в нынешнем королевском кабинете. Внутри на матрасе, брошенном на пол, обыкновенно дежурит ночной часовой, пока царственные хозяева проводят там время. Или не дежурит.
Новообручённые забрались внутрь и первым делом задернули гобеленовые шторы на окнах — такой палкой с крючком наверху, с пола было не достать. Тканые картины на стенах, как вслух отметил Фрейр, оказались еще почище каменных, что у отца: сплошные эти… амуры. Прямо и наперекрест. Ниал с трудом задвинул на засов внешние створки, прикрыл поплотней внутренние и уселся на корточки внутри. Фрейя спустила с рук Басю и обняла себя за плечи обеими руками.
— А хорошо откормился, — с похвалой заметил Фрейр. — Щеки из-за спины видать. И мявкает густо, прям как настоящий мужик. Ишь, сам исчерна-полосатый, а манишка и перчатки белые. Вылитый денди, как готийцы говорят. Ниал, ты распорядился, чтобы ему сливок доставили?
— Да, господин рыцарь, — Ниал еле слышно хихикает. — И в самом деле — добер бобёр.
Сливки в широком сосуде с носиком, тонкое сухое печенье и уворованные в опытном саду желтые сливы особого «медового» сорта располагались на кроватном столике, что был воткнут прямо посередине головной колонны. Занавеси тяжелого пурпурного шелка были раздернуты, и сквозь них виднелись такие же простыни, только без гербовой вышивки.
— Давай лезь, — командует Фрейр, принимая Басю из рук невесты и звучно шлепая им о постель. — Животное в ногах — к счастью. Знаешь скондскую поговорку — в первую же ночь на жениной постели дикую кошку пополам разрубил?
— Ой, что ты такое говоришь?
— Глупая, это иносказание. Значит — полностью укротить ситуацию.
— А, тогда и в самом деле хорошо.
Тем временем оба выбираются из пышных одежек, что остались с самой церемонии: так и проходили в них весь день до позднего вечера. Слуги пируют, досматривать за ними некому, а молодым только того и надо.
— Срачицу-то оставь, — командует Фрейр. — Сил нету на твои тощие ребра смотреть.
Шелк тяжелый, скользкий, сразу меж ног заползает. Холодит. Фрейя опускается на простыни, юноша пододвигает к ней тугую подушку:
— Садись.
Сам он уже совсем голый, и Фрейя отчего-то побаивается прямо на него смотреть.
— Фрейр, а торопиться в самом деле надо? Ну, в самый — пресамый день. Мы ведь не в старинные времена живем.
— Глупая. Во-первых, мы в саду уж таких поздравлений наслушались — уши вянут. Во-вторых, мы сюда запихнулись на глазах у всех. Идти на попятный стыдно. И в-третьих, па, ма и даже наша гордая бабуля Эсти в отъезде. Кто в монастыре, кто на «Вольном Дворе». Так что мы тут полные хозяева. Заценила?
— Угу, — кивает девочка, — оценила. Только всё равно немного страшно. Печать эта. Снимать ее.
Фрейр хочет сказать, что ему тоже сильно не по себе, но ведь переиграть нельзя. И не отважишься теперь — не получится уже, наверное, никогда.
— Не беда, — отвечает он. — Я ведь кое-что придумал.
Снова хватает кота поперек пуза и сует девочке в колени.
— Спрячь.
— Как это?
— Давай его под свои оборки. Между ног. Он у тебя как — хорошо лизаться обучен?
Очевидно, ответа не предвидится и вообще не требуется, потому что на лице девочки появляется странное выражение — смех или плач, или сразу и то, и другое.
— Щекотится. Усом трется о кожу. Язычок такой шершавый, как терка для мускатных орехов. Тёплый. Мокрый. И…ой.
— Ну, ясно, что «ой». А теперь ложись в здешние перины. Запрокидывайся.
Фрейр целует ее в щечку, мягко толкает.
— Можно, я посмотрю, что он там творит?
— Ты хозяин, — глуховато доносится из мягкого постельного чрева.
Юноша загибает подол сорочки до пупка. Берет Басю за шкирку, слегка отодвигает в сторону.
— А вот теперь я ему вкусного налью. Чтоб веселее лизалось и лакалось.
И придвигает носик сливочника прямо к узкой розоватой расщелине.
— Холодно. И щипется, — Фрейя смеется тихо и недоуменно. — Как удивительно. Ты его тайком от меня выдрессировал?
— Кошек нельзя дрессировать, они всегда делают только то, что захотят. Этот с детства до сливок был охоч — с малиной и клубникой. Помнишь?
Фрейя снова кивает: помню, конечно. Как-то большую миску, полную доверху, что стояла на ребячьем столе, вылопал в один присест. Или вскок? Гонялись еще за ним — с радостным визгом.
И неожиданно для себя говорит:
— Поцелуй меня. Как взаправду. Закрой губами, чтобы не кричать.
И когда мальчик отрывается от ее рта, отрывисто выговаривает:
— Царапает как проволокой. И зубами прихватил. Тянет. Это что, уже всё?
Теперь она прижимается к своему мужчине нагим боком.
— Ох, знаешь — писать хочется. Резко так. Конфуз какой. Можно, я встану и отойду?
— Не смей. Ба Библис говорит, это у всех девственниц так внутри раскрывается. Ну а если пустишь в простынки — в первый раз тебе, что ли?
Внезапно обоюдный смех обрывается — как ножом отрезали.
— Прости, я…
Фрейр снова отстраняет кота — тот недоуменно фырчит — и в единый миг поворачивает девушку вниз лицом. Растворяет ягодицы, как тугую в створках раковину.
— Не могу, сейчас опаду. Ниал, иди поддержи, скорее! Меня.
И обрушивается сверху.
— Что ты делаешь? Перестань! Ай, больно, больно, больно!
— И мне…
Запалённо дыша, вводит, втискивает член в узкое русло, и больше не нужно ничего — поток жизнетворного семени изливается из него почти с той же первородной мукой.
Тихий возмущенный крик переходит в громкий стон восторга.
Обоюдный.
Любовники, сдавливая друг друга точно в тисках, валятся боком на багряное ложе.
