M. Nemo - Песнь Люмена
— Эй… Аджеха.
Молча продвигаюсь в узкой двери и останавливаюсь, делая вид, что мою посуду в чане. За моей спиной стоит мальчишка из поселения. Нанек. У него пятеро братьев: Тыгйок, Айвыхак, Напак, Уйагалык и Ыкалук. Его отец заснул когда отправился на охоту пять лет назад. Мать занималась тем, что обрабатывала шкуры и помогала Нануку мастерить необходимые для выживания инструменты: очки со щелями и прочее.
Нанек втягивает воздух кухни и по его лицу вижу, что запах зерна пришёлся ему по нраву.
— Сегодня я поменял игрушечный лук на настоящий, — гордо выпаливает Нанек и ждёт похвалы.
— Ты стал совсем большим.
Он улыбается мне, а я ему. Но не забывает поглядывать по сторонам. С грохотом отправляются в другой чан ложки и брат-послушник закатывая рукава опускает руки в еле тёплую воду и кругом взлетают капли. Кухня — это самое шумное место в храме.
— Теперь я смогу пойти на охоту и буду не только смотреть. Я сам смогу принести мясо в дом. Эй!
Ему совсем не нравится, что я брызгаю в него водой из чана. Нанек недовольно надувает губы и косится на меня, в то время как я прячу улыбку опустив лицо. Тонкий как высушенная палка повар кидает на меня быстрый взгляд и возвращается к разделыванию тюленье туши. С разделочного стола капает кровь. Это очень хороший тюлень — с него будет много жира. Шкура пойдёт на одежду. Зубы и кости перемелют в муку. Внутренности потушат с травами и корнями луста. И мясо. В поселении бы обрадовались такой туше. У них говорят: большая добыча — большой праздник.
Нанеку только и остаётся, что грозно сопеть в тени угла. В его обязанности входит доставлять корзины с замороженным мясом из посёлка — вот он и получает право показываться на кухне. И так же быстро уходить. Мне достаётся ещё один испепеляющий взгляд и возможность наблюдать, как вскидывается подбородок.
— Знаешь, и нисколько ты не хороший, Аджеха. Вот совсем, как и все вы. А ты… ты даже вреднее! — говорит слишком громко и тут же затихает как испуганный зверёк. Но всё обходится и на кухне никто по-прежнему не замечает Нанека.
Только другие братья-послушники, но они нас не выдадут.
— В третьей корзине слева лепёшки.
Нанек тут же реагирует и ловко пробирается к корзинам. Подныривает рукой под плетёную крышку и шарит на ощупь. Вытаскивает хлеб один за другим и прячет под грубую куртку.
Расплывается в довольной улыбке. Из кухни несколько ходов ведут прямо за пределы храма и его никто не поймает. Да никому и в голову не придёт, что послушник может отдавать хлеб кому-либо из поселенцев. Это наша тайна.
— Спасибо.
— Не нужно благодарить.
— Нужно.
Он всегда отходит быстро. И не может долго вести себя иначе, не быть собой. Одну лепёшку вытаскивает чуть из-за пазухи и вдыхает прогорклый запах. Снова расплывается в блаженной улыбке. Их семья живёт впроголодь и потому братья вынуждены наниматься на разную непочётную работу: такую как прислуживание заезжим купцам, доставка товара. Охотиться они ещё не могут. Хорошо, что скоро это изменится — хоть охота и сопряжена с опасностью. Но, по крайней мере, когда я уеду и не смогу передавать им еду, Нанек сможет добывать её сам. К тому же что-то может остаться на продажу.
Пряный запах трав доносится от выдвинутого из-под стола ящика. Один помощник повара приподнимает мешковину и долго выбирает нужный пучок. После чего с шумом задвигает ящик обратно. Резкая настойчивость ароматов прекратилась так же резко, как и появилась.
Тут Нанек засунул лепёшку обратно и пригляделся ко мне. В его взгляде была открытость с невыразимой благодарностью, которую невозможно облечь в словесные формы. Насколько язык может менять изначальную задумку. Нанек не стал говорить.
Я вытащил миску из воды и вытер её полотенцем. После чего поставил поверх стопки других таких же ровных одинаковых мисок. Ряды ровных идентичных краёв и только на одном откололся кусочек.
— Нанек. В следующий раз, когда придёшь, тебя встретит Анука.
Кивает весело и в последний раз, кинув на меня благодарный взгляд, исчезает в проходе. Сколько же всё-таки в этом творчества? Я так и не научился трактовать это понятие с подобающей ему ясностью. С тем определением, когда творчество силится привнести нечто несущественное в этот мир. Иными словами — раздражающее. Если позволить себе выстроить линии размышлений — я приду к какому-либо выводу, почему в моё сознание закралось иное восприятие. Когда вижу, как мальчик скрывает драгоценный хлеб и крадётся навстречу морозной стуже — тогда думаю о творчестве как о чём-то новом. И мне это нравится.
Представлением вижу, как он ступит на скрипучий снег. Вдохнёт свежий воздух после относительной теплоты храма и двинется дальше. Это упражнение в воображении не рекомендовано наставниками и всё же, из них теперь никто не заметит, как мой разум блуждает в других плоскостях. Они достаточно хорошо меня обучили».
Глаза открываются и взгляду предоставляется безбрежный звёздный горизонт. Утро. Что так, что иначе — он всегда выглядит неизменным.
«Послушники делают глубокий вдох и замирают на середине движения. На выдохе отодвигают согнутую ногу коленом вправо и потягиваются. Следующее движение требует соблюдения равновесия. С этим справляется каждый и в тишине некоторые лица выглядят особо сосредоточенными. Это первые ступени. Те же, кто преодолел четвёртую остаются с непроницаемыми лицами. Наставники называют это покоем. На нас обычная повседневная одежда. Наклоняем голову вперёд. Потом наклоняемся всем корпусом и прогибаем позвоночник. Выпрямляем спины. Одни и те же практики повторяются в строго отведённое для них время и выполняется с такой же неукоснительной чёткостью. Мышцы готовы дрожать от напряжения, но нужно держать их под контролем. В то же время нельзя отключать их чувствительность, дабы не снизить эффективность тренировки.
Мы застываем на пике напряжения и несколько секунд растягиваются. У молодых братьев сейчас должно возникать непреодолимое желание распустить себя, и рухнуть вниз. Однако все выходят из задания плавным движением и выпрямляются.
Братья-послушники являются лучшими воинами в империи и самые достойные из них занимают почётное место, и становятся стражами Императора».
Дыхание претерпевает пик учащённости и выравнивается. Напряжение и неясность покидают тело. Теперь он занят тем, что прислушивается в царящему кругом покою и неизменности. Каким он оставил мир чувственного восприятия, таким тот и встретил его после многодневного блуждания в лабиринтах собственного Я. Скользя рукой по воздуху он как бы пробует пространство и заново привыкает к нему. Тихо выгибается и опускается на ноги. Теперь он стоит и нужно некоторое время. Сперва ощущения слишком обострены, и потоки воздуха взрываются в мозгу тысячами и тысячами огнями информации. Кожа приобретает особую чувствительность. Но скоро всё выровняется и войдёт в привычное русло.
