Елена Хаецкая - Царство небесное
— А! — Гвибер на секунду задумался. — А я из Иль-де-Франса. Живу здесь уже лет пятнадцать… — Он отвел глаза, как будто вспомнил о чем-то недозволенном. — В Сайде. Иногда…
Ги де Лузиньяну почему-то сразу понравился этот Гвибер. С ним Ги чувствовал себя спокойно, и даже шумные выходки белобрысого его не раздражали: он как будто шумел за обоих, избавляя Ги от неприятной необходимости проявлять бурные эмоции.
Они миновали открытый рынок, где продавали скот и где топталась маленькая партия сарацинских рабов. Гвибер сразу насупился и показал им кулак.
— Видали? Проклятые нехристи! Знаешь, что они со мной сделали?
Он задрал рубаху и показал несколько кривых рубцов на боку и спине.
— Ваша работа, ваша! — скорчив рожу, рявкнул Гвибер. — Любуйтесь! Что, не нравится?
Пленники-мусульмане хмуро глазели на кривляющегося франка, один брезгливо покривил губы и плюнул.
— Все, черномазые, вышло ваше время! — торжествующе заключил Гвибер. — Сгниете в рабстве!
Он обернулся к Ги, вскинув голову.
— Здорово я их, верно?
— Очень здорово, — сказал Ги.
— Попал я к ним в плен, как теленок, — Гвибер вдруг пригорюнился.
Они уже вышли за ворота, и перед ними открылась широкая долина с потрескавшимся дном, уходящая и влево, и вправо. Здесь сразу стало очень тихо, и спутников настигли совершенно другие звуки: резкий шелест сухих стеблей, вкрадчивое птичье пение.
— Сядем здесь, — предложил Гвибер и первым плюхнулся на выступающий из земли корень старого дерева. Оно было явно младше тех олив, что видели Иисуса Христа и хранили в глубинах складок своей коры прикосновение Божественной руки, — и все же выглядело куда более дряхлым.
— А как ты выбрался из плена? — спросил Ги.
Гвибер поднял палец, запачканный сажей и бараньим жиром.
— Ты задаешь правильные вопросы, Ги. Потому что рассказывать о том, как я там очутился, очень не хочется… Знаешь, кто я? Я — Раймоново Денье.
Он впился зубами в кус, который держал обеими руками. Он сделал это нарочно, чтобы Ги успел и запомнить странное прозвище, и задуматься о его истинном значении.
Ги, однако, ждал достаточно терпеливо, чтобы Гвибер решился продолжить объяснения без посторонних просьб.
— Вот, положим, попал ты в плен, — снова начал он, сильно двигая ртом, как будто пытаясь заглотить нечто растопыренное, — и нет у тебя знатной родни… Кто тебя выкупает?
— Кто? — спросил Ги.
Неожиданно Ги понял, что до сих пор держит лепешку в руках, не решаясь откусить. Ему казалось неправильным жевать, когда речь идет о таких предметах, как участь христианина в руках неверующих.
Гвибера, напротив, это обстоятельство ничуть не смущало, ибо он вещал из сердцевины своей истории, в то время как Ги оставался лишь сторонним наблюдателем.
— Некоторые монахи. Меня выкупал аскалонский орден Монжуа.
Ги покачал головой, давая понять, что о таком не слышал.
— Малый орден, наподобие госпитальеров, — сказал Гвибер. — Я прожил у них почти полгода. Уже потом, после плена. Наш король, — он махнул в сторону иерусалимских стен, — основал этот орден несколько лет назад. А королевская сестра Сибилла с мужем подарили ему четыре аскалонские башни. Их магистра зовут сеньор Родриго… Я хорошо знаю, потому что те полгода, что провел у них в Аскалоне, весьма усердно молился о его здравии.
— Они собирают деньги на выкупы? — спросил Ги.
Гвибер несколько раз резко кивнул, утыкаясь подбородком себе в грудь.
— Бог знает что за вино здесь подают! — сказал он. — Опять перед глазами все плывет! Должно быть, они туда какого-нибудь перца подсыпали…
Ги улыбнулся.
Гвибер потянул носом, сильно фыркнул, отобрал у Ги его кусок и сжевал.
— Они собирают деньги, чтобы выкупать тех христиан, которые никаким иным способом не освободятся. И вот однажды ехали они от Аскалона к Газе и дальше, на юг, со своей благочестивой миссией, и повстречался им граф Раймон Триполитанский.
Гвибер приосанился, чуть надул щеки — показал, каким важным и гордым был граф Раймон.
Ги еще не довелось повидать этого сеньора, поэтому он не мог оценить, насколько полным было сходство. Гвибер глянул на своего собеседника сбоку, как птица, несколько раз моргнул выпученным глазом, потом сдул щеки и продолжил:
— А граф сам совсем недавно освободился из сарацинского плена. И уж конечно помнил, каково это — все время видеть вокруг себя сарацинские рожи. И потому граф останавливается, — Гвибер уперся кулаком в бедро, — и спрашивает: «Добрые братья, для чего вы собираете деньги?»
Добрые братья, все при оружии, потому что вместе с духовными в ордене состоят и военные, окружают графа с его людьми и отвечают почтительно: «Собираем деньги на выкуп несчастных христиан, разлученных со своими собратьями по вере».
Тут граф начинает плакать от великого сострадания и обращается к своим людям: «У кого сколько есть денег — все отдайте этим орденским братьям».
Тут Гвибер показывает, как граф Триполитанский и его свита ищут у себя деньги и все ценное, охлопывая и обшаривая себя так, словно ловил по всему телу вошь.
— У самого же графа оказался лишь один денье, который он и пожертвовал, — продолжил Гвибер. — И вот приезжают братья к сарацинам. Ах, ох! И смотреть бы на все это не надо, но глаза сами собою начинают бегать по сторонам. Нехорошо! Говорят, был один брат из ордена Монжуа — он вырвал себе глаза, чтобы не пялились, куда не след, но после сам от этого умер. Прочие же поехали прямо к начальникам сарацинским и стали с ними разговаривать.
А там — лица черные, головы обмотаны тряпками, все бегают, кричат, машут руками. Начальник, правда, другой. У него и кожа светлее, и сам спокойный, только глаза как у дьявола. Один брат из ордена Монжуа видел дьявола, он говорил потом: точь-в-точь.
Стали отсчитывать деньги и отдавать в обмен пленников. Дошла очередь до меня: не хватает одного денье! Сарацины хохочут, братья кусают губы, а мне заплакать впору, только я стою и не плачу, глаза высохли. Сарацинский начальник говорит сеньору Родриго: «Забери и остальные три денье, раз тебе одного не хватает! Я торговаться не буду. Пусть этот пленник у нас остается».
А продавали они нас за четыре денье каждого — как свиней… Но, по мне, так лучше быть свиньей у христиан, чем у сарацин самым главным ихним полководцем.
И тут, на мою радость, брат находит в мешке последний денье. Тот самый, что граф дал. Граф Раймон. И был этот денье не короля Амори, а короля Болдуина Третьего, дяди нынешнего Болдуина. Серебряный, с Давидовой башней.
