Мэгги Стивотер - Баллада: Осенние пляски фей
Норманди кивнул, и я встал со своего места. Он поднял глаза:
— Я знаю, ты не хочешь говорить о Них. И не надо. Не мне тебе объяснять, что Их нельзя поминать вслух. Но, пожалуйста, сообщи Патрику — мистеру Салливану, — если ты его увидишь.
Я не сказал ему то, что думал. Я думал, что не то чтобы ему не верю, скорее я не верю, что он может быть полезен. Минувшим летом взрослые, знавшие о феях, сделали только хуже.
— Спасибо за заботу, — вежливо произнес я.
Это был первый и последний раз, когда я приходил к нему в кабинет.
Нуала
У сна свой ритм, мелодия своя,
и в песнях смерти есть приливы и отливы,
полузабытая прекрасная гармония,
полета и падения мотивы.
Джеймс много спит. Нетрудно догадаться, что он спит, когда ему скучно, грустно или когда он пытается убедить себя в том, что у него все отлично. Причем засыпает он в самое неподходящее время: утром посреди урока или под вечер, так что потом, когда остальной мир отдыхает, у него сна ни в одном глазу. Круглолицый сосед Джеймса твердо убежден, что режим «сплю-когда-хочу» — признак уверенности в себе, но я-то знаю, что Джеймс просто над собой издевается.
Одним прохладным днем он спал, свернувшись в своей постели, а Круглолицый где-то в другом месте что-то делал с гобоем. Я сидела на краю кровати и наблюдала, как Джеймс спит. Его сон, как и все остальные его дела, выглядел напряженным, как будто он соревновался и ни на секунду не мог ослабить оборону. Он подтянул исписанные руки к лицу, чуть ли не в узел сплетя запястья странным, красивым жестом. Косточки на кистях побелели от напряжения.
Я подвинулась чуть ближе и, не касаясь, провела рукой над его кожей, которая в ответ на мое присутствие моментально пошла мурашками. Я невольно улыбнулась.
Джеймс вздрогнул, но не проснулся. Он летал во сне. Вроде бы люди, которые летают во сне, — самовлюбленные маленькие засранцы. Где-то я это читала.
Ну что ж. Я могу навеять ему незабываемый сон. Я переместилась на другую сторону кровати, балансируя на грани видимости, чтобы не разбудить его, и всмотрелась в нахмуренное лицо. Я бы с удовольствием навеяла ему видение о том, как он случайно лажает перед целой кучей народа, или что-нибудь такое же унизительное, но все дело в том, что я так не умею. Лучше всего мне удаются сны мучительно прекрасные, такие, после которых люди просыпаются и чувствуют себя обездоленными. Я на собственном опыте убедилась, что с этим нельзя слишком усердствовать: один из первых моих учеников покончил с собой после такого сна. Честно. Некоторые совершенно не умеют страдать.
Я осторожно провела руками по волосам Джеймса. Он снова задрожал — то ли от холода, то ли от предчувствуя того, что я собиралась сделать. Я вошла в его сон, приняв свой обычный отвратительно-шикарный вид.
Он дернулся и жалобно спросил:
— Ди?
Я скоро ее возненавижу.
Я резко воплотилась — даже голова заболела — и стукнула его по голове:
— Проснись, червяк.
Джеймс содрогнулся и, не открывая глаз, сказал:
— Нуала.
Я смотрела на него.
— Еще я известна тем, что я — единственная женщина, которая когда-либо окажется в твоей постели, неудачник.
Он со шлепком закрыл лицо руками:
— Боже милосердный, голова просто раскалывается… Убей меня, злобное создание, и избавь меня от моей доброты.
Я пережала ему горло пальцем, чуть-чуть, чтобы он не мог сглотнуть без моего позволения:
— Не искушай меня.
Джеймс откатился из-под моего пальца и уткнулся лицом в бело-синюю клетчатую подушку. Его голос звучал приглушенно:
— Нуала, ты такая обаятельная. Сколько лет ты уже освещаешь нашу грешную землю ярким светом своей выдающейся личности?
Я заметила, как он мысленно перебирает варианты: сто, двести, тысяча лет. Он думал, что я такая же, как остальные.
— Шестнадцать, — отрезала я. — Ты что, не знаешь, что неприлично задавать такие вопросы?
Джеймс повернулся ко мне, и я увидела, что он хмурится.
— Я часто веду себя неприлично. Шестнадцать — по-моему, совсем недолго. Ты же имеешь в виду годы, а не столетия?
Отвечать было не обязательно, но я не стала упираться:
— Не столетия.
Джеймс потерся лицом о подушку, как будто мог таким образом стереть остатки сна, затем посмотрел на меня, вопросительно подняв бровь. Не отводя глаз и не меняя выражения лица, он проговорил:
— Наверное, феи… как бы это сказать… развиваются намного быстрее людей.
Я соскользнула с кровати и присела на корточки рядом с ним, чтобы наши глаза были вровень:
— Хочешь услышать на ночь милую сказку, человек?
— Бесплатно?
Я зашипела сквозь стиснутые зубы.
Он повел плечами и махнул рукой, чтобы обозначить, что ему все равно, как я реагирую.
— Давным-давно, тринадцать лет назад, в штате Вирджиния объявилась фея. Уже полностью развитая и в сознании, но с совершенно пустой башкой. Она абсолютно ничего не помнила о том, как туда попала, кроме того, что это было как-то связано с огнем. Жила себе, встретила других фей и быстренько сообразила, что она, как и остальные феи, практически бессмертна. Вот только в отличие от прочих, каждые шестнадцать лет на Хеллоуин она сгорает дотла, а потом совершенно волшебным образом восстает из пепла как новенькая, но без памяти, и точно так же проводит следующие шестнадцать лет, и следующие, и следующие. Вот и сказочке конец.
Я отвернулась. Зачем я все это рассказала?
Джеймс помолчал, а потом произнес:
— Ты сказала «феи».
Вот уж чего не ждала…
— И что?
— А я думал, что Они — вы — терпеть не можете, когда вас так называют. — Джеймс сел на кровати. — Я думал, о вас нужно говорить, пользуясь всяческими замечательными эвфемизмами. Ну там, «добрый народ» или «Тот-Кого-Нельзя-Называть». Черт, запутался в фольклоре.
Я вскочила и заметалась по комнате в поисках чего-нибудь тяжелого или острого.
— Ну я все-таки не одна из Них, правда? Ладно, плевать. Не знаю, зачем я тебе рассказала. Такие эгоисты обращают внимание лишь на свою драгоценную персону.
— Нуала. — Джеймс не повышал голос, но напряжение так возросло, что его слова казались криком. — Давай теперь я расскажу тебе милую сказку. Чуть больше месяца назад я вышел из больницы. Я провел там все лето, пока мне собирали по кусочкам голову и зашивали легкие.
Я перевела глаза на свежий, почти не прикрытый короткими волосами шрам у него над ухом и вспомнила о бессмысленном шраме у меня на тазовой косточке. Для Джеймса в нем был смысл.
