Анатолий Агарков - Семь дней Создателя
— Хрена ли считать, итить надо, промышлять.
— А с буржуем, что делать?
Все уставились на меня.
— Слышь, буржуй, за тебя нам что-нибудь отвалят?
— Или ты сам раскошелишься?
Вот она, переломная минута. Надо брать быка за рога. Надо сказать что-то такое, чтобы они повалились в ноги от моих слов и прослезились. Только где эти слова? Неужто я и мыслить разучился?
— Чего молчишь?
— Где твой дом? Куда вести тебя?
— Не вести, а везти — ведь он не ходячий.
— Э, погодите-ка, — Уч-Кудук воздел указательный палец к потолку. — Погодите, можа это не простой буржуй — банкир какой али директор. Смотрите, костюм на нём с иголочки и галстук в блёсках. Запонка была золотая, да какая-то сука уже стащила.
Он свирепо оглядел товарищей.
— Звонарь ты? С дороги его волок, под шумок и уволок.
— Гы-гы-гы….
— Да у тебя ума не хватит. Ты, Кащеевна, что ль?
— Можа и я. Вы что ль нахаляву очиститель выжрали вчера?
— Да много ли он стоит?
— А верните.
— Ладно, хватит, — Уч-Кудук сверлил меня взглядом. — Я так мыслю, не простого полёта птичка попалась. Что, буржуй, молчишь? Признавайся, банкир ты или торгаш какой, магазинами владеешь? Что за тебя мы можем поиметь? Оптом или по частям продавать — сегодня, скажем, пальчик, завтра ушко, послезавтра хренделёк? Баба-то любит?
И после этих слов я понял, что молчание — это главное моё оружие. А может и спасение.
Бичам понравилось Уч-Кудука предложение.
— В город пойдём, разнюхаем — кто из важных птиц пропал. А потом решим, как из её пёрышки повыщипать.
Бородач оглядел бомжей:
— Макс сторожить останется — от его не убежит.
— А можа я? — предложила Кащеевна.
— Ну, от тебя-то зараз смоется.
— Так привязать….
Туман осел, и солнечная сень пробилась в окна.
Макс развешал штаны сушиться, и тельняшку, и пиджачишко драный. Сидел, насвистывая, пришлёпывая ладонью по остатку оттяпанной на середине бедра ноги.
— До вечера жрать не придётся, — сообщил мне бодрым голосом. — А пить захочешь, вон вода в приямке.
— Это ж свалка, — напомнил я.
— Не обращай внимания. Я поначалу тоже…. А потом привык, ни запаха не чую, ни вкуса — лишь бы жралось да пилось.
— Отравиться можно.
— Я тебе вот что скажу, человек ко всему привыкает. Потому он и царь природы, что всеяден и живуч. Вот, скажем, листья пальмы — такая флора жёсткая, что ни единой твари не по зубам. А американские коммандос жрут их как салат, и желудки усвояют.
— Откуда познания?
— А ты думаешь, я всю жизнь на помойке? Нет, брат, шалишь. Я, Звезданутый, в Афгане воевал, в десантуре. Командиром БМД был. Меня орденом Красной Звезды сам Батя награждал.
— За что?
— За личное мужество.
— А поконкретней.
— Да было дело….
Макс надолго задумался.
— А потом орден отняли, из войск попёрли — я ж сверчком был — и засудили.
— Проворовался? — наслышан был о недоброй славе армейских сверхсрочников.
— Если бы. Селение одно освободили, а там наши ребята пленные, как котята друг за дружкой ползают — слепые, глаза-то духи повыкалывали. Мы их в санчасть отправили — айболиты канистру спирта взамен. Выпили, крепко выпили — чего-то захотелось. В зиндане пара-тройка пленных духов парилась — вертушку ждали. Мы их на свет божий извлекли, секир башка им сделали и ну, в футбол играть. Может, никто б и не узнал, да на беду вертушку раньше срока принесло, а там с конвоем был особист. Как наши мячики увидел…. Вместо духов повязали и домой.
Очень ясно представил красную землю Афганистана и кровь на десантных сапогах. Вот летающие от ударов головы не рисовались воображением.
— Где ногу потерял?
— Это уж после тюряги — отморозил, а потом гангрена.
— Родом-то откуда?
— Не местный. Да там и жить не смог — стыдно.
— Макс, а не рано ты на судьбе крест поставил?
— У тебя есть предложения?
— Попробую помочь, если сгоняешь по указанному адресочку.
Вечером Афганец доложил мои предложения собравшейся публике.
— Так ты всё-таки Н-ский? — усомнился Упырь. — А мы прошлись — и ни одна собака о тебе не плачет.
На этот раз в руки бомжам достались вполне приличные трофеи — колбаса, селёдка, хлеб. Водка на десерт. А может, прикупили, спроворив где-то деньги.
Сели ужинать, мне объявили:
— Ты на диете. Худеть будешь, буржуй, пока имя не вспомнишь.
После трапезы задумались, как устеречь меня от побега.
— Я с ним лягу, — вызвалась Кащеевна.
— Проспишь.
— Так привяжите.
— В коморку запереть, — предложил трактирщик.
— Со мной заприте.
И нас запёрли с Надеждой Власовой в одной из пустующих комнат административного корпуса — единственной, где уцелела дверь. Путь туда проделал на Филькиной спине, и, сколь ни вертел головой, кружения не почувствовал. Обнадёживающее обстоятельство. Стало быть, вестибулярный аппарат тоже можно обмануть.
— Ну что, басенький, повеселимся? — Надюха жеманисто подбиралась к моему запрятанному в штанах сокровищу.
— Это вряд ли.
— Почему?
— Физиология, — я кивнул на апатичное его лежание.
— А я кое-чего припасла, — лукаво усмехнулась совратительница, извлекая из кармана драной кофты початую бутылку с полукольцом копчёной колбасы. — Пей, закусывай.
Я глотнул из горлышка.
— Пей, пей.
Афродита начала раздеваться.
О, Господи, да неужто водкой можно отвращение залить?
Пей, пей — Надежда сделала мне знак. И я сказал себе, плевать, пусть будет то, что будет. В одной руке бутылка, в другой полкруга колбасы и, как кефир с батоном, уминал их не чувствуя ни голода, ни жажды. Вот хмель достал — головка поплыла, вальсируя. Где-то ниже сердца, наверное, в желудке родилась жалость и прихлынула к глазам — пригладил голову Надюхе.
— Брось — не подъёмное то дело.
Отчаявшись разбудить во мне ответное чувство, Кащеевна прикорнула щекой на моих чреслах:
— Давно такой?
— Да нет, после травмы — с женой всё получалось.
— Красивая у тебя баба?
— Молоденькая совсем.
— Молодые все красивые. Помню, в девках мне тоже парни проходу не давали — голосистая была на всё село, а вышла замуж за городского.
— Что так?
— Позарилась — следаком в прокуратуре работал, потом судьёй заделался.
— Что ж не пожилось?
— Да вот. Где-то я слабинку дала, в чём-то он не уступил. Поймал меня с другим и выгнал из дому. Мне бы обождать, скромницей пожить — глядишь, сошлись ба: детки ведь у нас. А я во все тяжкие — мстила, мстила…. Ну и лишил, ползучий гад, меня материнства — сам судил. Вот так я здесь.
