Чайна Мьевиль - Шрам
О, боги.
Беллис показалось, будто ее изо всех сил ударили в солнечное сплетение.
Ее вдруг осенило — волна понимания нахлынула на нее, ее оглушило внезапное прозрение, она разглядела все эти многочисленные наслоения манипуляций, игрушкой которых стала, она теперь видела, что ее заманили, поймали, обманули, что ею управляли, ее эксплуатировали, использовали, поддерживали, а потом предали.
На самом деле она еще не поняла, что происходит вокруг нее, что делается, что было запланировано и что из этого может получиться.
Но кое—что она поняла — внезапно и со смирением.
Ее собственное место. Столько всего, столько планов, столько усилий было затрачено, чтобы она в этот миг оказалась в этом месте и услышала те слова, что она услышала. Все теперь сошлось здесь и сейчас, все срослось и стало ясным.
И в своем удивлении и страхе, в своем унижении, невзирая на свой гнев, на чувство, что ее самым недостойным образом обвели вокруг пальца, заставили плясать под чужую дудку, Беллис наклонила голову и подготовилась, понимая, что ей предстоит еще одно дело, если она хочет добиться нужных для нее перемен, понимая, что она не будет корить себя за месть и что непременно сделает это.
— Флорин, — сказала Беллис. Он бесился, сыпал проклятиями и возражал большинству которое пыталось убедить его, что он хватил через край а Любовники, мол, знают, что делают. Он замолчал уставившись на нее в сердитом недоумении. Она поманила его, чтобы он подошел поближе.
— Флорин, — сказала она так, чтобы, кроме него, никто ее не услышал. — Я согласна с вами, Флорин, — прошептала она. — Я думаю, вы имеете право услышать то, что будет рассказывать Хедригалл там, в каюте Любовников… Идемте со мной.
Она без труда нашла путь по пустым коридорам «Гранд—Оста». Преданные властям охранники расположились в точках, через которые можно было пройти к покоям Любовников в нижних частях судна. Но они никого не пускали только туда, а Беллис и Флорин направлялись совсем в другое место.
Она повела его по другим проходам, которые очень неплохо изучила за те недели, когда ею владело то, что она теперь определенно считала извращением.
Они проходили мимо кладовок, машинных отделений, складов оружия. Беллис шла быстро, но не таясь, ведя Флорина все ниже и ниже — в тускло освещенную зону.
Беллис не знала, что они шли мимо горномолочных двигателей, которые урчали и искрили, погоняя аванка.
И наконец, в темном и узком коридоре, где старые обои давно опали со стен, где не было ни гелиотипов, ни гравюр — одни трубопроводы, напоминавшие узловатые вены, Беллис повернулась к Флорину и жестом подозвала его. Она стояла в своем любимом тесном помещении, повернув к Флорину голову и поднятым пальцем призывая его к молчанию.
Некоторое время они стояли без движения, Флорин оглядывался, смотрел то на потолок, на который уставилась Беллис, то на саму Беллис.
Когда наконец до них донесся звук открывшейся и закрывшейся двери, он прозвучал так громко и четко, что Флорин напрягся, как пружина. Беллис никогда не бывала в комнате наверху, но прекрасно разбиралась в ее звуках. Она знала, где над ней располагаются стулья, столы, кровать. Она проследила взглядом за шагами четырех пар ног — легкие, потяжелее, еще тяжелее и наконец массивные и медленные, — словно видела их сквозь потолок: Любовница, Любовник, Доул, Хедригалл.
Флорин последовал ее примеру; глаза его расширились. Они с Беллис могли следить за движениями наверху. Один из вошедших остался у двери, двое подошли к кровати и опустились на стулья, четвертый, самый большой, принялся шаркающей походкой бродить между дверью и дальней стеной, потягивая ноги, как делают какты во сне или от изнеможения. Под его тяжестью прогибались доски пола.
— Ну, — сказал Доул на удивление отчетливым голосом, — рассказывай, Хедригалл. — Говорил он жестко. — Расскажи нам, почему ты убежал. И как сумел вернуться.
— О, боги. — Хедригалл говорил глухим, опустошенным голосом, совсем не похожим на его прежний.
Флорин недоуменно потряс головой.
— Боги милостивые, пожалуйста, не надо все это повторять с самого начала, — говорил Хедригалл так, словно собирался заплакать. — Я тебя не понимаю. Я в жизни не убегал из Армады. И никогда не убегу… Кто вы? — взвизгнул он вдруг. — Что вам надо? Неужели я в аду? Я видел, как вы умерли…
— Что с ним случилось? — в ужасе прошептал Флорин.
— Ты мне это дерьмо в уши не суй, предатель ты вонючий, — воскликнул Любовник. — Ну—ка, посмотри на меня, собака. Ты испугался, сволочь, да? Так испугался, что потихоньку залатал «Высокомерие» и был таков. Ну, куда ты слинял и как смог вернуться обратно?
— Я никогда не предавал Армаду, — воскликнул Хедригалл — и никогда не предам. Крум великий, да что это я разговариваю с мертвецом! Откуда вы все здесь? Кто вы? Я же видел, как вы умерли. — Голос его дрожал — то ли от горя, то ли от потрясения.
— Когда, Хедригалл? — Это уже говорил Доул — голос резкий, угрожающий. — И где? Где мы умерли?
Хедригалл прошептал ответ, и что—то в его голосе заставило Беллис вздрогнуть, хотя именно такого ответа она ждала. Она кивнула, услышав эти два слова:
— В Шраме.
Успокоив Хедригалла, Утер Доул и Любовники о чем—то тихо совещались, отойдя от него.
— …спятил… — послышался не очень разборчивый голос Любовницы. — Либо спятил… странно…
— Мы должны знать. — Голос Доула. — Если он не сошел с ума, то он опасный лжец.
— Это бессмысленно, — с яростью сказал Любовник. — Кому это он лжет? И почему?
— Он либо лжец, либо… — сказала Любовница.
Флорин и Беллис не разобрали, произнесла ли она еще что—то тихим голосом, или слова замерли у нее на языке.
Как это случилось?
— Мы уже целый месяц были в Скрытом океане, больше месяца.
Бежали минуты, одна за другой. Хедригалл долго молчал, пока Любовники обсуждали, что им делать, шепчась так тихо, что Беллис и Флорин не слышали ни слова. И вдруг Хедригалл заговорил, без всякого побуждения, голос его звучал низко и ровно, будто он накачался наркотиков.
Любовники и Утер Доул ждали.
Хедригалл заговорил так, словно знал, что от него ждут этого.
Он говорил долго, и никто его не прерывал. Говорил с неестественным изяществом, с красноречием настоящего оратора, но в его осторожном речитативе слышалась неуверенность, а еще глубже — боль, прикоснуться к которой было страшно.
Хедригалл вдруг спотыкался и неожиданно замолкал, делая несколько торопливых вдохов; но говорил он долго. Его слушатели — те, кто был с ним в комнате, и те, кто был под нею, — хранили полное молчание и внимательно слушали.
