Вениамин Шехтман - Инклюз
— Пойдемте, эфенди. Скоро время намаза, мне не хотелось бы пропустить его, но сперва я должен подать вам ужин.
Окинув взглядом бледно-голубое небо, едва только начавшее подкрашиваться розовым, я с улыбкой ответил:
— Ступай, Абих, не тяготись своими обязанностями. Я погуляю, а, может быть, зайду к Маруфу, где перекушу и смогу дотерпеть до ужина, который ты подашь после намаза.
Поклонившись, Абих Мамед не стал настаивать и, отступив из вежливости на три шага, развернулся и бодрой походкой зашагал к Эль-Франджи хану. Там я поселился, несмотря на то, что выстроенный когда-то французами постоялый двор, сейчас пришел в некоторый упадок. В Акко было два новых хана, но их строили турки, и строили сообразно своим вкусам. Ничего дурного об их вкусе сказать не могу, но все же старый Эль-Франджи казался мне привычнее и уютнее.
Когда Абих исчез из виду, я поступил именно так, как сообщил ранее ему. Прогулялся по мощеной дороге к порту, посмотрел на рыбаков, играющих в нарды и фияль, и сетующих на осаду, лишившую их возможности нормально вести промысел. Их жалобы, на мой взгляд, не имели достаточных оснований. Наполеон не смог блокировать Акко с моря — помешали англичане, чьи роскошные корабли сейчас стояли на рейде. Однако рыбакам и этого было довольно. Они сетовали, что большие суда отгоняют рыбу и осьминогов от берега, а залпы их орудий заставляют морских обитателей уходить на глубину. По крайней мере, так я понял из подслушанного разговора. Мой арабский неплох, но его здешний диалект пестрит столькими заимствованиями из турецкого, еврейского и французского, что следить за нитью чужой беседы часто затруднительно.
Выполняя вторую часть моего рассказа Абиху, касательно моих ближайших планов, я поднялся обратно в город и, пройдя мимо рынка, заглянул в заведение Маруфа. Как и все в Акко, ориентированное на европейцев, оно переживало не лучшие времена. Раньше здесь в подвальчике, обставленном в соответствии с привычками французских купцов и инженеров, было необычайно многолюдно. Заведение было модным, сюда заходили люди всех вероисповеданий. Одним тут было комфортно, другим любопытно. Сейчас же, кроме европейцев, Маруфу было обслуживать некого. Местные арабы и турки избегали здесь появляться, чтобы не навлечь подозрений и не разбудить лихо. Всевозможным албанцам и боснийцам, которых привел с собой ал-Джазар, тут было скучно без родной музыки и привычных блюд, а евреи и раньше не особенно часто наведывались сюда и никогда не оставались надолго. По-моему, им просто чуждо удовольствие, получаемое от изысканных блюд и старых вин. Они домоседы и радуются ужину в кругу семьи, а не среди незнакомцев.
Таким образом, всё, на что мог рассчитывать Маруф — прекрасный повар, выучившийся в Париже и державший когда-то трактир в Софии, но польстившийся на звонкие кошельки и необъятные купеческие желудки здесь, на раскаленном берегу Палестины — это верность его старых завсегдатаев — фаренги и тоску по привычному укладу английских моряков. В угоду последним, со стен исчезли лилии, а их место заняли львы.
Сев за столик, я дождался пока Маруф самолично подойдет ко мне. Бедняге пришлось рассчитать официантов, чтобы сводить концы с концами. Но он не унывал или, по крайней мере, не показывал этого посетителям. С улыбкой приветствовав меня, Маруф выслушал заказ (мидии, оладьи наршараб, арак, соте из телятины и ревень помягче), и, не записывая его, поспешил на кухню, чтобы отдать указания помощнику подать, то, что не требовало участия шефа; сам же взялся за сотейники и жаровни.
В ожидании пищи я ответил на поклон капитана Вудбрейна, сидевшего за соседним столом, также в ожидании. Помахал рукой лейтенанту-бомбардиру Изихенду, необычайно приветливому и веселому молодому человеку, увы, в свои юные лета почти глухому. Он сидел, привалившись к стене, и лакомился дынным лукумом.
Возможно, я продолжил бы осматриваться в поисках знакомых, но мне подали блюдо с мидиями и щипчики. Немедленно увлекшись едой, я едва не пропустил вложенный в одну из раковин комок сероватой бумаги. Хорош бы я был, отправив его в рот до того, как прочитаю! Впрочем, после прочтения ему все равно надлежит быть съеденным.
Непринужденно развернув его прямо на блюде, я прочитал: "Эта полночь. Выжди час. Красная борода. "Зулеб". И, не медля, присовокупил бумагу к следующей мидии, отправив их в рот совместно.
Проведя у Маруфа еще около часа, я сполна насладился его кулинарным талантом, отвергнув из заказанного только арак и ревень. Терпеть его не могу, но что делать, если фантазия подвела?
Оставив Маруфу изрядный презент сверх положенного, потяжелевший и приобретший в движениях плавность, свойственную человеку, не умерившему свой пыл в еде, я побрел к своему жилищу, всем телом ощущая довольство и сытость. Даже канонада, которая стала уже еженощным правилом, не раздражала меня.
Абих, уже сотворивший и намаз и ужин, подал мне умывальные принадлежности. Прекрасный слуга, он всегда знал, когда подогреть воду для умывания, а когда оставить ее прохладной в зависимости от моего самочувствия.
Ужин, как обычно, если я предварительно заходил к Маруфу, был сугубо символическим. Тончайшие друзские лепешки и кисловатый зеленый виноград, прекрасно сочетающиеся друг с другом.
Пока Абих прибирался, я готовился отойти ко сну обычным манером. Курил кальян (излишне сибаритская, более подходящая изнеженным аборигенам Востока привычка, я осознаю это) и читал, одолженную мне недавно капитаном Вудбрейном книгу "Потерянный рай" Мильтона. Едва начав читать ее, я понял — это великая поэма, хотя и до мозга костей пуританская. И читать ее надлежит именно так: понемногу каждый вечер, растягивая удовольствие.
Услышав, что Абих приготовил мою постель и заперся в своей каморке, а это уже перестало меня удивлять, должно быть, он был трусоват и опасался ночных воров, я отложил книгу, накрыл колпачком чашку кальяна и, скинув одежду на стул, рухнул в кровать. Это особое удовольствие — падать в кровать. Не ложиться, а кидаться в нее всем телом. Разумеется, оно доступно только, если кровать крепка, а тюфяки и перины хорошо взбиты. Но тут я вполне доверял Абиху, он не простил бы себе плохо застеленную постель хозяина.
Вы, наверное, обратили внимание на то, как часто я поминаю своего слугу и какое большое место он занимает в моей жизни? Также вы, вероятно, помните, что я подозреваю его в доносительстве. Одно сопрягается с другим и, понятно, что я вынужден постоянно действовать с оглядкой на Абиха. Вот и сейчас я лежал и прислушивался. Когда же из его комнаты начал доноситься равномерный, но неназойливый тихий храп, я бесшумно поднялся и оделся, не запалив лампу.
