Валентин Маслюков - Любовь
— В самом деле? Хватило бы приключений на пятьдесят томов? — полюбопытствовал Лжевидохин.
— О! Без сомнения, — самоуверенно отвечала Золотинка. — Настоящему поэту достаточно намека, чтобы развернуть полноценный образ.
— Занятно. Никогда об этом не думал, — покачал головой оборотень, переваливаясь у себя в кресле со сдержанным возбуждением.
— Поэты, государь, — вдохновенно витийствовала Золотинка, — не хуже и не лучше других. Все дело в том, что творчество воспитывает бескорыстное любопытство и чуткость, внимание к людям и явлениям. Если, государь, вы хотели иметь во дворце соглядатаев, нужно было посылать туда не чиновников, не вояк, не записных лазутчиков — нет. Посылать нужно поэтов.
Они переглянулись — Лжевидохин и Ананья — и Золотинка поняла, что плодотворную мысль эту они отметили.
— Я был переносчиком зла, государь. Только я, я один, а пострадали все пигалики изгои, которые доверились покровительству великого слованского государя. Я был переносчиком зла и в этом раскаиваюсь, — продолжала Золотинка, пользуясь некоторым замешательством в стане противника. — Невольным орудием зла. Невольным исполнителем чужого замысла. Однако умысел был, никто не может этого отрицать. Безусловно был, тут не поспоришь. Иначе ведь как объяснить прочно скованную цепь недоразумений, которая привела к вселенской беде? Злая воля руководила мной, государь, в моих блужданиях… Но чья это воля, воля и умысел? Ныне я прихожу к выводу, что это воля того, кто породил блуждающие дворцы. Воля змея. Иначе, убейте меня, ничего не понимаю.
— Или воля того, кто породил хотенчик, — негромко обронил Лжевидохин.
— Если только создатель хотенчика породил и блуждающие дворцы, — возразила Золотинка, не подозревая даже, как близко, ужасающе близко подошла она в этот миг к истине!
— Ты получил это от волшебницы Золотинки? — спросил тогда оборотень доставая из-под полы хотенчик Юлия с огрызком рваной веревки на хвосте.
— Несомненно, государь, — отвечала Золотинка с поклоном. — Мне довелось видеться с узницей. Многие общались с ней довольно свободно, хотя доступ в тюрьму был весьма ограничен. Видите ли, мой близкий родственник, братан, то есть сын моего незабвенного дяди Лобана Чупрун служил в тюремной конторе письмоводителем, и в этом смысле я имел кое-какие незаслуженные преимущества. Я получил этот хотенчик от волшебницы, когда признался ей в желании повидать свет. При этом государь, я далек от мысли приписывать волшебнице далеко идущие намерения, не вижу никаких оснований. Хотенчик немало потерся около блуждающих дворцов, вряд ли это прошло для него бесследно. Он свихнулся. Убежал от княгини и вернулся ко мне — непонятно почему. И был вместе со мною в Межибожской дворце, думаю, там он окончательно и свихнулся. Не знаю, почему он привел меня к коту.
— Ты много говоришь, — обронил чародей, задумчиво тыкая в рот изъеденным концом рогульки.
— Вы сами можете убедиться, в каком состоянии это чудо ныне, — поклонилась Золотинка, покорно принимая упрек.
— Деревяшка, и в самом деле, как будто бы не в себе. Я проверял. Не вижу только, что из этого следует, — подал голос Ананья, который воздерживался от вмешательства, но не спускал глаз с пигалика, присматривая за ним на этой стороне комнаты.
Лжевидохин неведомо чему усмехнулся, и с той же кривой ухмылкой, как человек заранее знающий, чего ожидать, подбросил или, скорее, уронил рогульку. Хотенчик повернулся раз и другой вполне безразлично, рыскнул ищущим носом и полегонечку, исподтишка, словно желая обдурить недостаточно бдительных сторожей, потянулся к бойнице, что глядела в пасмурную пустоту пропасти… И еще повернулся он кругом — как будто бы из притворства, — а потом, убедившись в оплошности сторожей, медленно, неуверенно поплыл в сторону узкой щели на волю.
Несколько мгновений все трое, чародей, Ананья и пигалик, глядели на это своевольство в противоречивых чувствах. Возбужденные подозрениями косые взгляды, которыми должны были обмениваться эти трое, понуждали их терять время. Первым опомнился Ананья — Золотинка все еще соображала, что лучше: чтобы нежданно оживший хотенчик бежал или чтобы его поймали.
— Держите, государь! — вскричал Ананья, отрезанный от места действия решеткой.
— Я говорю: свихнулся! — всполошился и пигалик.
— Взять! — поперхнувшись, выдавил из себя Лжевидохин. Поджарая черная тень метнулась в воздухе и слизнула хвостатую деревяшку в самом выеме бойницы. Скоро чародей вынул хотенчик из слюнявой собачьей пасти.
Несколько преувеличенный испуг бросил Золотинку к решетке, естественно и закономерно она схватилась за прутья. Бегло скосив глаза туда, где сомкнулись две железные полосы, толще обычных, она обнаружила на обратной стороне замок. Даже в спокойный час понадобилось бы время, чтобы пошарить сетью в скважине, воображая себе очертания ключа, — не такое простое упражнение, как может показаться тому, кто никогда не пробовал ощупывать бесплотным невесть чем скрытые от глаз полости!
Вот, значит, шутки! пыхтел чародей. Придавленные съехавшей на брови шапкой глаза его обратились щелями, дряблый рот шамкал угрозы — оборотень впадал в волнение, чрезмерное для старческих возможностей, оттого и слов не мог подобрать, чтобы выразить подозрения. Грудь неровно ходила, шуба соскользнула с плеч, упавши на сторонам кресла, оборотень задыхался, синюшная волна заливала дрожащие рыхлым тестом щеки и небритый подбородок в серой щетине, окрашивала синим губы, грозя захлестнуть рот и окончательно утопить раздраженного слишком сильными чувствами старца.
Взволнованные собаки, глухо рычали и метались, не смея, однако, оставлять хозяина; они, несомненно, бросились бы на пигалика, когда тот сумел разомкнуть решетку. Очухались едулопы. Разлитое в воздухе беспокойство отозвалось в их тусклом сознании звериным порывом хватать и тащить. Не имея распоряжений, они тявкали, подвывали, царапали пол ногтями; и когда двухголовый гад, устроенный так удачно, что глядел в разные стороны и пользовался преимуществами удвоенной сообразительности, сунулся к хозяйскому креслу в смутной догадке, что пристроенные к креслу ручки носилок как раз и назначены для хватания, ревнивый его собрат кинулся на двухголового и разом откусил ухо. Брызнула зеленая кровь, вой, хрип, звучные удары падающих, как дубовые колоды, тел, хруст костей и зубов — безначальные едулопы, мгновенно озверевши, сплелись рычащим клубком.
Со свойственной этим гадам безотчетной жестокостью они стремились нанести друг другу непоправимые, смертельные раны: искали зубами жилы, ломали лапы, выдавливали глаза. Через мгновение уже не слышно было ни лая, ни вопля, все пасти были забиты закушенной шерстью, мясом, полны вонючей зеленой жижей и намертво сведены — схватка продолжалась в чудовищном молчании. Раздавались омерзительное шорохи, какие-то сдавленные хлюпающие звуки, невозможный душераздирающий хруст, как стеклом по железу. Все четверо, они шатались, падали, тягались по полу нераздельным закусившим, заломившим самого себя чудовищем. Только Рукосил мог бы остановить эту свалку властным окриком, но хозяин сипел, подавившись спертыми звуками, и судорожно водил — словно искал куда сунуть! — стиснутым в кулаке хотенчиком.
