Полина Копылова - Летописи Святых земель
– Да ну его. Я хочу возвести тебя в дворянство, а ты тычешь мне в нос дурацким трухлявым указом.
– Но ведь я еще и идолопоклонник.
– А я напишу указ о том, чтобы всякий верил, во что ему удобно. Хоть в горшок дерьма. Представляешь, сколько сразу припрется сюда всякого народу? И как они будут на меня горбатиться? Кстати, за эти три месяца распиши, пожалуйста, по-новому все подати. Я намереваюсь ввести их сразу после… великих событий. А то, знаешь, идя на охоту, собак не кормят. У них чутье от этого портится. Так что все должно быть готово заранее. Понял?
– Вполне, моя госпожа.
– Хорошо, ты свободен. Только скажи там Хене, чтобы она позвала ко мне Энвикко, Ниссагля и магната Эккегарда Варграна. Разумеется, не всех сразу. – Королева улыбнулась и встала. Беседа завершилась.
И случилось так, что она признала свои ошибки и поторопилась сама их поправить, чтобы жизни не пришлось делать это за нее. Видимо, как только ворюга фактор намекнул ей, что денег больше нет, она предпочла смирение перед магнатами грязной долговой кабале шарэлита. И она смирилась, потеряв даже не так много, как, видимо, думала, – ее откупом стало торжественное тайное обещание до конца лета обвенчаться с Эккегардом Варграном, сделав его королем, – какова, собственно, и была тайная договоренность с теми магнатами, что избрали ее королевой и понуждали подписать Хартию.
Хаар стал пестр и шумлив, как никогда раньше. Понаехало разного люда, по большинству южан. Говорливые и верткие чернявые гости запрудили улицы, продавая, покупая, меняя, суетясь по делу и без дела, скользя и мельтеша перед мордами и чуть ли не под самыми копытами лошадей, будто салом намазанные, так что двое всадников с трудом пробирались по улице к площади Огайль. Они, впрочем, не спешили.
Их высокие темно-гнедые лошади казались одинаковыми. На обоих верховых была добротная черно-белая шерстяная одежда, большие шляпы из атласа и, по новой моде, полумаски, оставлявшие видимой только нижнюю часть лица.
Один был явным недомерком, второй, стройный, для солидности носил под шляпой длинноухий чиновничий чепец. По пути они тихо переговаривались, глазели по сторонам, беззлобно чертыхались, когда слишком уж увлеченный торгом маклер или разносчик приходил в себя только от толчка лошадиной грудью и торопливо отпрыгивал.
Был теплый полдень, уличная грязь подсыхала серыми гребешками, ноздри тревожил густеющий летом аромат города. Звуки, крики, бормотание, словно стремнина большой реки, бурлили вдоль островерхих красных крыш улицы Возмездия. Наконец с левой руки показались серые ступенчатые фронтоны Королевских мастерских, а впереди над головами снующих толп раскрылся белый прогал Огайли, площади, расположенной вдоль городской стены, куда неспешно направлялись всадники.
Сегодня к городской стене, охватившей своими зубцами полнеба, прилепились подмостки, расцвеченные фестонами из крашеной холстины. Две мачты с «вороньими гнездами», увешанные флажками, высились с двух сторон. Меж ними был натянут толстый канат. Сбоку приткнулись повозки бродячих лицедеев. Вокруг толпился народ. Солнце заливало белую стену, подбавляя яркости холстинным тряпкам. Скоро должно было начаться представление.
Несмотря на то что наблюдать за представлением из седла было гораздо удобнее, всадники спешились во дворе наиболее приличного на вид кабака, привязали там лошадей и втерлись в толпу, что пока не составляло особого труда. Явно пренебрегая удобной позицией в первых рядах, они незаметно встали у колеса одной из повозок. Впрочем, подмостки прекрасно просматривались.
Когда зевак собралось достаточное число, дребезжание гонга дало начало представлению – для разогрева выходили прыгуны, канатоходцы и жонглеры. Своим визгом после каждого удачного трюка, мельтешением ярких одежд и блеском подбрасываемых факелов они привлекали все больше и больше народа. Вершиной их умения было перекидывание факелов между двумя стоящими у подножий мачт девицами и одиноко шатающимся на канате жонглером. Они проделывали это довольно долго, к искреннему восторгу толпы, завороженной их ловкими движениями и шелестом проносившегося по воздуху огня. Двое черно-белых чиновников наблюдали со снисходительным удовольствием больше даже не за жонглерами, а за толпой. Недомерок заметил вблизи лоток торговца сластями, поманил его к себе, достал из рукава платок и попросил выложить в него полдюжины медовых хлебцев, вафелек и тому подобного. Заткнув перчатки за пояса, чиновники налегли на сласти. Тем временем толпа уже вплотную притиснулась к помосту, начав подминать под себя передних зрителей. Жонглер-канатоходец прыгнул вниз, перекувырнулся и благополучно попал в руки подоспевших собратьев. Девицы раскланялись и убежали, сдернув с мачт флажки. Взамен худенький подросток в зеленом кафтанчике с пелериной украсил мачты вялыми ветками и сел на подмостки с краю, лукаво улыбаясь напрягшейся толпе.
– Почтеннейшие и достойнейшие горожане! – Он склонил голову набок, нарочито похлопал глазами и осклабился. – Исчерпав мелкий источник наших скудных умений, мы, смиренные лицедеи, можем предложить вам на закуску лишь только сказочку, что с незапамятных времен бытует в народе. В ней есть любовь, разлука и колдовство – словом, все для того, чтобы дети не спали целую ночь, а их родители сладко засыпали в самом начале. По-благородному ее надо бы назвать «Игрой о Канце и Руте», но, поскольку мы тут не причисляем себя к благородным, пусть она зовется «Сказкой о свинье», ибо такова ее суть. Начинается же она не со свинства, а, напротив, с пылкой любви.
На помосте появилась одетая по-виллански неказистая девчонка. Она делала то, что и любая бродячая кривляка, – поджимала плечики, пританцовывала, притворно оглядывалась, ожидая возлюбленного. Наконец он пришел. И тут уже было на что посмотреть помимо игры. Он оказался здоровенным детиной с абсолютно белыми волосами и круглым коротконосым лицом. Его непомерно большие блеклые глаза с дикой ненавистью смотрели из-под тяжелых бровей. Под кожаным наплечьем вздувались узлы мышц, мясистые твердые ягодицы выпирали из-под куцего камзола, переходя в толстые бугристые ляжки. Возраста он был далеко не юношеского и явно не видел смысла в игре – проборматывал слова роли, возмещая их недостаток руками. Девчонка едва не стонала от его обжиманий. А целовались они прямо перед зрителями взасос.
Высокий чиновник в черно-белом поманил мальчишку, объявлявшего о начале пьесы, предложил ему сластей, и между ними начался тихий разговор, сопровождаемый краткими кивками в сторону лицедеев.
Тут действие сменилось – на сцене появился хозяин-Этарет. В толпе прыснули. Его изображал многоопытный, вероятно попавший в опалу, актер или беглый шут, до тонкости перенявший манеры тех, кого он сейчас высмеивал. На нем болталась длинная зеленая стола со шлейфом, расшитая мишурными звездами, голову покрывал парик из сивого конского волоса, подстриженный в точности под прическу Этарет и прижатый сверху жестяным венцом. Лицо его было толсто замазано голубоватыми белилами, глаза обведены зелеными чертами. Его слуги заставили возлюбленных встать на колени. Закинув голову, он начал с подлинной интонацией Этарет, гнусаво и надменно произносить не что иное, как похабщину из намеренно испорченных эмандских слов, долженствующую обозначать Этарон. Впрочем, смысл исковерканных слов легко угадывался, и зрители помирали со смеху, валясь друг другу на спины и не чуя опасности, тогда как головы любовников на сцене клонились все ниже. Потом Этарет взял девушку за подбородок и на самой высокой ноте, какую могло извлечь его горло, пропел: «Я хочу тебя поиметь, шлюха!», педантично поменяв окончания слов на благородный манер. Теперь толпа уже не смеялась, она вопила от возмущения, бранясь и наперебой давая советы легковерной околдованной девице. Те, кто стоял в первых рядах, лупили кулаками прямо по подмосткам, каждый надсаживался за четверых, рыча как можно громче:
