Федор Чешко - Ржавое зарево
— Да? — Чаруса с мучительным недоверием оглядел загадочный слиток, скребанул в затылке и резко повернулся к своим гостям: — Ладно. Чего и сколько дадите?
— Много, — тут же ответил не разобрать который из ржавых. — Золота дадим столько, сколько дадено для работы.
— Такого? — скривился старик.
— Нет. Вашего. Желтого.
Чаруса еще раз поскреб затылок, тяжко вздохнул и вымолвил наконец:
— Шестой десяток годов доживаю, а так и не выучился отказывать добрым людям — даже коли работа получается себе же в ущерб. Лешак с вами, уговорили. По рукам!
Однако же вправду бить по рукам со своими гостями он желанья не проявил. Гости, впрочем, тоже.
— Гляди только, — предупредил тот из ржавых, что держал череп. — Сам сработай, не поручай своему… которому всегда поручаешь… Наша надобность — ты. А обманешь, — он придвинулся чуть ближе, вздохнул, — обманешь — плохо станет. ТЕБЕ станет плохо. Поразумел?
Он говорил негромко, печально да ласково, только от ласковости этой Чаруса пополотнел — так, что даже при желтом дрожащем свете плошки стало заметно.
2
Бывают лица, которые приятны для глаз, лишь когда исковерканы животным ужасом — чем животнее, тем приятней. И для получения такого приятства можно решиться на что угодно. Например, пустить красным рябчиком все это их растреклятое Прибережье, отвратным месивом расплескавшееся вдоль вечно мутной и вечно серой реки, — все эти подворья, бездворные избенки, причальные мостки, выволоченные на берег рыбачьи челны и дальноплавные озерные лодьи, кузни да смолокурни, коптильни, какие-то навесы, крытые травою клуни, на чем попало распяленные рыбацкие сети…
Чтоб здешние извечные стуки (дерева о дерево, железа о дерево, железа о железо и леший знает чего обо что еще), и рвущие душу скрипы невесть чего, и визгливые бабьи перебранки через три-четыре двора (а то и с противуположным берегом), и безмозглые песни гребцов, и еще более безмозглые распевные вопли тянущих что-то куда-то зачем-то — чтоб все это сожрал несытый рев ярого пламени…
Чтоб извечную здешнюю невообразимую вонь гнилой застойной воды, гнилых рыбьих кишок, гнилой тины, жирной дегтярной копоти, едкой ржавчины кузнечных дымов — чтоб все это перешибла чистая горечь вихрящегося седого пепла…
…Стонет, прогибается под уверенно шагающими сапогами гнилое мощение-горбылье, справа, хрустя и плача, проваливаются в бешенство ослепительного жара плетни, срубы, кровли, слева шкваркотливые огоньки любопытными крысами шныряют-толкаются по обугленным лодейным ребрам, по черным объедкам недогоревших сетей… А перепуганный творящейся жутью ветер заполошно мечется, то и дело сбрасывая в щель меж двумя пожарами черно-сизое беспроглядье, и оттуда, из текучего дымного марева, нет-нет да и наскочит безумная от ужаса двуногая тварь — надъеденные гарью глаза, запекшийся рот безобразно разодран истошным воплем… Короткий взмах, вспышка кровавого отсвета на чистом изморозном железе, тупой хряск удара коротко отдается в кисть, локоть, плечо — и о твои веки да губы разбиваются вязкие соленые капли. Спокойный шаг через дергающееся, хрипящее, еще шаг, еще — и все повторяется. Хорошо! Ей-ей — хорошо!
А то, ради чего и затеяно-то все это — затеяно нарочно с дальнего конца клятого Прибережья, чтобы душа подольше тешилась вызреванием последней наисладчайшей сладости…
Вот оно, вот.
Сюда еще толком не добрался огонь, еще цел трухлявый плетень, еще только две-три струйки белесого дыма курятся там, где упали на гнилую стреху раскаленные угли, выплюнутые с соседнего подворья-кострища…
С жалким щенячьим визгом распахивается дверь кособокой избенки, и на крыльцо выбегает он. Босой. Без штанов. Паскудник… Коротенькие ножки колесом, кисти рук вровень с коленями болтаются, бороденка торчком, бурые да жесткие (словно кабанья шерсть) патлы всклокочены — как всегда, и, как всегда же, рубаха изодрана-измарана, будто нарочно…
Да, пожар еще лишь подбирается сюда, но ужас перед яростным этим бедствием уже здесь…
Хотя нет, это еще не ужас.
Подлинный ужас искореживает звериную личину растреклятого склочника, когда пинок твоего сапога проваливает плетень внутрь замусоренного двора, когда острие измаранного красным клинка — твоего клинка! — хищно выцеливает волосатую Горютину глотку…
Шаг за шагом — ты надвигаешься, он отступает, запинается о какую-то дрянь, с маху садится в вонючую лужу, каких у него на дворе полно… Сучит ножонками, пытается отползти, но твой клинок догоняет его, упирается в ходуном ходящий кадык, медленно (конечно же, очень медленно — так сладостней) начинает вдавливаться в грязную шею… Пуще прежнего коверкается рожа дорогого тестюшки, закатываются его свинячьи глазенки, но из мохнатой пасти вместо мольбы, хрипа и прочего вдруг рвется привычно-злобное:
— Ну что ты творишь, дурило?! Как сунешь, куда?! Вот же подарили боги приймака: руки повырастали не из того места да не теми концами, вместо головы — пень моховитый…
Все, выплюнули Кудеслава лазоревые мечты, вернули мечтателя в постылую действительность — на мокрую вонючую кровлю той самой кособокой избенки, воображаемым изничтоженьем хозяина коей Мечник так сладко тешился.
А тестюшка, по горсти бы ему репяхов в штаны сзади и спереди, все распаляется, все брызжет слюнями:
— Слыхивал я, будто вы, вятские, в медвежьих берлогах живете — слыхивал, да, признаться, не верил. А теперь гляжу — зря не верил, зря. Ты и впрямь, поди, отродяся справного людского жилья не видал! — Горюта перевел дух, грязной пятерней растер пот и дождевую влагу по раскрасневшемуся от крика лицу.
Мечник искоса зыркнул на Векшина родителя. Никак выговорился? Что ж этак-то скоро — не захворал ли? Нет, хвала богам, здоровехонек — сызнова начинает:
— Ну скажи мне, ты, лешак вятской, на что ты годишься? Жрать да спать — вот и все твои уменья. Ну, с бабами еще… Так и то: Векша вон сколько при тебе, а по сию пору не брюхатая. И эта штука у тебя, значит, не оттоль да не тем концом… Ох же и низкий поклон доченьке любимой, ох же и услужила родителю — этакое страшило чащобное привела! Лучше бы уж с настоящим ведмедем возвернулася — у того по крайности хоть шкура богатая. А с тебя какой прок?! Борода твоя уже с сединою, а ум жеребячий! Ну, чего вылупился, как свин на сало?! Подвинься, ты, недоладный! Смотри да научайся мужичьей работе!
Кудеслав отодвинулся. Смотреть да научаться он, конечно, не стал. Он повернулся к Горюте спиной и уселся на самом краю обветшалой камышовой кровли. Хочет тестюшка сам поработать — пускай его. Времени только жаль, ведь наверняка придется переделывать…
