Далия Трускиновская - Окаянная сила
— Приходи ночью в крестовую… — успела шепнуть Дуня.
Аленка, уже успевшая сесть, не ответила — еще старательнее склонилась над шитьем.
Вишь ты как царица высказалась — когда кто из старых тридцатниц помрет… Что же теперь — смерти кому-то желать? Может, еще и в храм сбегать — попросить, чтобы бог поскорее прибрал?
Очень уж осталась Аленка недовольна такими словами.
Подошла, нарочно приотстав, Наталья Осиповна.
— Приходи, Аленушка, попозже, спроси постельницу Ульяну, она ко мне проведет…
Это было уж вовсе нежданно.
Поразмыслив, Аленка решила первым делом боярыню навестить. Коли ее рассердить — не будет и коротких встреч с Дунюшкой. Теперь-то Наталья Осиповна подружкам мирволит, покрывает их, доченьку жалея. А коли не захочет?
Пришла она, как велено, и не смогла понять, чего от нее боярыня желает. Мялась и охала Наталья Осиповна.
— Ох, не так-то я тебя растила, да не тому-то я тебя учила… — только и повторяла. — Голубушка ты моя, Аленушка, как же с Дуней-то быть?..
И видно было, что нужно ей о чем-то попросить Аленку, и не могла она, бедная, никак не получалось. Одного от нее Аленка добилась — помогла ей Наталья Осиповна в крестовую проскользнуть.
Горели там лишь три лампадки да стояла на коленях государыня всея Руси — мужем ради немки покинутая…
— Плохо мне, Аленушка, и Покров-то мне был не в радость… — прошептала Дуня. — Куда ни глянь — всюду они, Нарышкины проклятые! Ты думаешь, для чего медведица-то мамой к Алешеньке Параню Нарышкину поставила? Чтобы она меня выслеживала! Она и спит возле кроватки Алешенькиной, и бережет его, а я же вижу — от меня она его бережет.
— Параню бог уж наказал, — шепотом отвечала Аленка. — С мужем-то, почитай, и не жила, его совсем молодым стрельцы насмерть забили.
— Всю бы Нарышкинскую породу стрельцы вот так-то забили, как того Ванюшку Нарышкина! — сгоряча пожелала Дуня. — Думал, раз он — царицын брат, так уж и царский венец примерять следует? Легко тогда медведица отделалась — двух братьев стрельцам на расправу отдала, а сама в тереме отсиделась!
— Да что ты такое, Дунюшка, говоришь? — изумилась Аленка. — Да если бы и ее порешили, кто бы Петрушу твоего уберег? Он же совсем несмышленый был, когда государыни братцев забили!
— Ох, Господи, прости меня, неразумную! — На словах Дуня, может, и опомнилась, однако злость в ней кипела. — А дядюшку нашего, Льва Кириллыча, взять? Уцелел тогда — ну и век Бога моли! А он лапушку Петрушу вовсе с пути сбил! Чтобы дядя племянника к зазорным девкам важивал? Аленушка, светик, когда же такое видано?
— А кто тебе напел? — Аленка знала, что молодой дядюшка, восемью годами старше государя-племянника, из родни у него самый любимый, во всех затеях от него не отстает, и если не сопровождает его в проклятую слободу, то зазывает к себе в гости, на Фили или в Покровское.
— Да уж поведали… Кто, как не он да не пьянюшка Бориска Голицын!
Аленка сообразила — братец Аврашка потрудился.
— Аленушка, ведь мне и помиловаться с Алешенькой не дают! — Дуня торопилась высказать всё, что наболело. — Она, Паранька проклятая, лучше моего знает, что сыночку нужно! Он еще дитятко — а она, Паранька, уж велит ему книги потешные рисовать, со зверями и с птицами, и потешные книги ратного строю! А писать велено Петьке Федорову, да Ванюшке Афанасьеву, да Ларивошке Сергееву — лучшим! И книгохранительницу она ему мастерить велела! Она — не я!..
Тут Дуня не выдержала — зарыдала, сама себе рот зажимая, чтобы весь терем не переполошить.
Аленка бросилась к ней, обхватила, спрятала лицо царицыно на груди.
Сколько лет прошло с того дня, как изъявила медведица Наталья Кирилловна свою волю — женила сына на красавице Дуне Лопухиной? Четыре года назад взяли счастливую Дуню в Верх, свадьбу в зимний мясоед сыграли.
А сколько лет прошло с той ночи, когда хитростью Бориски Голицына медведица Софью одолела? Немногим поболее трех. Дунюшка, до полусмерти перепуганная, полночи, пока вещи укладывали, на коленях перед образами простояла, гордилась потом — по ее молитве вышло, не пострадал Петруша, возвысился и ее с собой возвысил.
И наследника долго ждать не заставила. Год с месяцем после свадьбы пролетел — а уж у Дунюшки сынок.
И словно была у нее чаша, вроде тех больших серебряных в позолоте чаш с кровлями, что государи в награждение жалуют, полная счастья и радости чаша, о которой знала Дунюшка одно — Господь ей то счастье и ту радость целиком предназначил. И коснулась она губами края, и нерасчетливо осушила до дна всю ту чашу — и не стало более в жизни радости, ибо всю ее царица испила за полтора года.
Рыдала бедная Дуня самозабвенно, и так уж Аленке было ее жаль — прямо сама бы взяла пистоль и постреляла всех немцев в слободе, и Параню Нарышкину, и медведицу, и дядюшку Льва Кириллыча…
Однако не в медведице на сей раз дело было, и не в Паране Нарышкиной. Проста была Аленка в бабьих делах, однако поняла — это Дуня на всех на них ту злость срывает и обиду вымещает, которую по-настоящему высказать не может — стыдится. Не Параню — Анну Монсову клянет она сейчас…
А минуточки-то бегут, а ничего уж, кроме всхлипов, от Дуни не добиться… Хорошо, Наталья Осиповна заглянула — и ахнула, и кинулась к доченьке! Передала ей Аленка Дуню, а сама помедлила уходить, глядя на темные образа.
Сколько Дуня молилась, и когда Алексашенька болел, и когда Павлуша помирал… И ведь как молилась — истово! Не знала, бедная, что той ночью в Преображенском не ее молитва Петрушу спасла, спасать-то не от чего было, и верила, что может вымолить у Бога тех, кого любит!
С обидой глядела Аленка на образа, сама того не осознавая.
И вдруг пришло ей на ум такое, что она невольно прошептала: «Спаси и сохрани!..»
Видно, крепко любила Аленка — Дуню, а Дуня — Аленку, коли одно и то же им в головы пришло.
Высвободилась Дунюшка из материнского объятия и кинулась к подружке.
— Подруженька моя единая, Аленушка, светик мой золотой! — зашептала она, жалкая, зареванная, обхватив Аленку сильными руками. — Горлинка ты моя, птенчик ты мой беззлобливый! Ты собинная моя, помнишь, как у матушки нам радостно жилось? Я тебя никому ведь в обиду не давала…
— Не давала, Дунюшка, — закивала, тряся короткой косой, тесно сжатая Аленка.
— Так-то, господи, так-то, как родная жила… — не выдержав воспоминания о собственной доброте, заплакала и Наталья Осиповна. А чтобы ловчее было плакать, на скамью у стены села.
— Так и ты уж не выдай меня, заставь век за себя Богу молиться! Выручай меня, подруженька, не то — пропаду…
— Я всё для тебя, Дунюшка, сделаю! Говори — чего нужно?
