Наталья Некрасова - Исповедь Cтража
О, да.
Я и на сей раз доверился себе.
И, читая Книгу дальше, я как бы проходил этим путем заранее…
А на пустом листе была начертана руна Памяти и Скорби — Ниэн. И тушью очерчена ветка ивы — ниэнэ, память печали.
И я читал чужую память.
И я читал чужую печаль.
Если не думать о том, кто кому враг, кто кому учитель, — так нет между нами разницы. Мы одинаково любим и теряем, ненавидим и прощаем.
Слишком похоже.
Кто-то коснулся моего плеча. Я обернулся.
Никого.
Почему-то мне показалось, что это тот самый светловолосый из моих снов. Ну что ж, заходи. Мне будет любопытно поговорить с тобой.
Улыбаешься?
Я не вижу тебя, не вижу твоего лица — но знаю.
Знаешь ли, оставь меня сейчас. Я слишком много еще должен успеть сделать. Я не могу разгадывать сейчас твои загадки. Оставь меня. Если я буду жив, если мне все удастся — ты еще успеешь…
ТАИР'ЭНН'АЙНО — ЛЮДИ ПАМЯТИ
Семеро уходили на восток. Шестеро шли. Седьмого они уложили на сделанные на скорую руку носилки из перекрещенных копий и черного с темно-лиловым подбоем плаща. Они были последними из своего рода, а может быть, из всего своего племени. Впереди была ночь, за спиной — страшное, окровавленное, истерзанное небо. Земля дрожала под ногами, ревела и стонала от боли под стопами воинства Валинора, а у них в сердцах бился, словно стон, приказ-мольба: «Уходите! Уходите!»
Ночь так и не наступила, удушенная пламенем гигантского пожара за спиной и грохотом проваливающейся в бездну земли. Они остановились на гребне невысокой каменистой гряды, и их черные кольчуги в алом зареве казались залитыми кровью, и алые слезы стояли у них в глазах.
Все они были из одного рода, связанные узами кровного родства, и тот, кто лежал на носилках, считался главой рода, хотя и был моложе всех. В той последней безнадежной битве он стоял во главе своих воинов, под черным знаменем с темно-лиловым и серебряным крылом ночной птицы. Клочья изорванного знамени уносил на груди молочный брат раненого. Они стояли и смотрели на запад.
Раненый зашевелился и, придя в себя, попытался приподняться, опершись на локоть. Его известково-бледное лицо с прилипшими ко лбу потемневшими от испарины волосами исказилось от боли и отчаяния, когда он увидел, что произошло. Закусив губу и закрыв глаза, он откинулся на спину, содрогаясь от едва сдерживаемых рыданий.
— Кончено… все кончено… все погибли… и он тоже, — простонал он в смертной муке. Если бы мог, он спрятал бы свое лицо — свои слезы от других, но его правое плечо было разрублено, он потерял много крови, и сил у него почти не оставалось. Ни шевельнуться, ни поднять руки…
Сильный ветер дул с запада. А шестеро, спустившись с гряды под защиту серого базальта, разожгли костер, пытаясь согреться. Раненый больше не лежал спокойно — он метался в бреду, то кричал, то плакал, пытаясь сорвать с себя повязки. Временами он затихал, лежа с широко открытыми, ничего не видящими глазами. По всему было видно, что осталось ему недолго. «Уходите! Уходите!» — продолжало звучать у них в сердцах. И они шли и шли на восток — в темные, неизведанные земли.
На третий день, ближе к вечеру, раненый вновь пришел в себя и приказал остановиться. Его сухие глаза блестели лихорадочным огнем, черты лица заострились. Он попросил, чтобы его подняли, и долго сидел, всматриваясь в затянутый дымкой далекий горизонт. Солнце медленно опускалось в колышущиеся волокна тумана. И когда закатное небо вспыхнуло невыносимо ярким пламенем, раненый вздрогнул и сказал каким-то чужим голосом:
— Теперь действительно кончено…
Он судорожно вздохнул и, повернувшись к шестерым, посмотрел на них глазами, полными тоски и боли.
— Уходите. Не забывайте ничего. Храните память и передайте ее вашим детям… Помните! Помните! — вдруг почти закричал он, вцепившись в руку своего молочного брата. — Живите… Помните… Умоляю вас… — еле выговорил он, роняя голову на грудь. Это была смерть.
Не была богатой могила последнего вождя. Лежал он там в своих черных латах, завернутый в черно-лиловый плащ, и лишь четыре копья дали ему соратники в смертный путь. Тяжелый двуручный меч с серебряной витой рукоятью и вязью древнего заклятия Ночи да клочья знамени с крылом совы на клинке уносили шестеро с собой. И вел их теперь троюродный брат лежащего в одинокой могиле вождя, ныне глава Сов.
Надолго затерялись в просторах Севера следы последних из Сов, но, видимо, не прервался их род и не угасла в их потомках память о былом, если через много веков среди Девяти появился один со старинным мечом с витой рукоятью и заклятием Ночи на клинке, и крыло Совы было на его черном шлеме.
Я не совсем понял. Вроде бы приказано было уходить всем — оставались только смертники. Или некоторые все же выжили? Или еще кто-то остался? Или это была какая-то другая схватка, когда они пробивались к востоку?
Я снова вернулся к карте. Будь полководцем я, я приказал бы всем уходить не к востоку, а за горы, ведь это природная мощнейшая стена. Пока там будут держать проходы даже малыми силами, все успеют уйти и спастись.
Или существует несколько сказаний о Последней Битве?
И еще — опять Девять. Это явно не те самые девять Эллери. Это какая-то другая девятка… В душе у меня зашевелились нехорошие подозрения. Опять захотелось пнуть Борондира и пристать к нему с вопросами, но стало жалко. Пусть спит себе.
ЭАЙНО — ВИДЯЩИЙ
— Учитель… Тебя хотят видеть.
Мелькор отнял руку от лица:
— Кто?
— Какой-то мальчик… Кажется, давно в пути. Мы не смогли не впустить его; он… — Воин замолчал, не зная, как продолжить.
— Пусть войдет.
Недетские глубокие глаза смотрели снизу вверх прямо в лицо Валы:
— Приветствую тебя, Властелин Мелькор.
— Приветствую… Как имя твое?
— Дайолен. Дайо.
— Я понял. Подойди.
Мальчик осторожно приблизился к черному трону, остановился, потом начал неуверенно подниматься по ступеням, не отводя взгляда от лица Мелькора. Вала положил руку на плечо Дайолену, помолчал.
— Мне жаль, Дайолен. Я не смогу излечить тебя.
— Я почти не надеялся, Властелин. Я и не пришел бы сам. Да тетушка моя, золотое сердце, когда мама умерла, взяла меня к себе. А у нее самой — шесть ртов, да я еще… Что ж я, не понимаю? Она мне как-то сказала: «Ходил бы ты по селениям, хоть на хлеб подавали бы за твои песенки, хоть какой-то толк…» В сердцах сказала, не со зла: добрая она женщина, да живется вот тяжело… Плакала потом, все просила простить, что попрекнула этим. А я тогда подумал, вдруг все-таки поможет кто? Пошел к знахарю, а он мне: не под силу это людям. Я и сам не знаю, как решился… Я бы ничего, тетушку жалко… Ты прости меня, видно, и правда судьба моя — по деревням петь… Проживу как-нибудь… это ничего… Пойду я…
