Карина Демина - Хельмова дюжина красавиц (СИ)
В Цветочном павильоне было пусто.
А вот в собственной комнате ее Евдокию ждали. Гостья скромно сидела на стуле, сложивши руки на коленях.
— Доброго дня, — сказала Евдокия со вздохом.
День был каким угодно, но только не добрым.
— Здравствуйте, — гостья встала и вздернула острый подбородок, который с момента прошлой встречи словно бы стал еще острей. — Мне сказали, что я могу подождать вас здесь.
— И… чем обязана?
А она к визиту готовилась тщательно. Платье из темно-лиловой парчи, щедро отделанное кружевом. Высокие перчатки. Шляпка, украшенная чучелами певчих птиц и виноградом.
Ридикюль.
И кружевной зонт, на который Брунгильда Марковна опиралась, словно на трость.
Пусть бы сама она, несмотря на парчу и кружева, была как-то особенно некрасива, рядом с нею Евдокия ощутила себя едва ли не оборванкой. Вспомнилось вдруг, что платье измято и, кажется, порвано даже… и пятна эти зеленые, травяные, еще и красные кровяные. Коса растрепалась… и руки у нее без перчаток, а потому грязь под ногтями видна.
— Нам необходимо поговорить! — сухо произнесла Брунгильда Марковна.
О чем?
О ком…
…вспомнилось вдруг некстати, как на вокзале она, Брунгильда Марковна, жеманясь и хихикая, опиралась на руку Лихослава…
— Вы, несомненно, молоды и привлекательны, — это прозвучало почти обвинением, и острие зонта уперлось Евдокии в грудь. Двумя пальчиками она зонт отвела, а то мало ли, вдруг вдова великого поэта чересчур возбудиться беседой…
— Но этого мало! Недостаточно!
— Простите… — Евдокия на всякий случай и к двери отступила.
— Вы должны понять, что Аполлон — тонкая творческая натура…
— Кто?
— Аполлон!
— Аполлон… — протянула Евдокия, разом успокоившись. — А что с ним? Шанежков объелся? Или опять рифму найти не может?
— Насмехаетесь… — зонт выпал из ослабевшей руки, а сама Брунгильда Марковна, разом растеряв прежний запал, рухнула в кресло. — Он… он сущее дитя! Юный! Доверчивый! С душой открытой, в которую каждый способен плюнуть… он гений!
— Допустим, — Евдокия зонт подняла и протянула хозяйке.
— Он совершенно определенно гениален!
— Конечно.
Брунгильда Марковна всхлипнула.
— Но и гению нужна поддержка! Он только и говорит, что о вас… а вы… вы здесь, а не с ним… не подумайте, что я вас обвиняю… вы слишком молоды, чтобы осознать, какая на вас возложена ответственность!
— Какая?
Евдокия окончательно перестала понимать, что происходит, и несколько растерялась.
— Огромная! Перед ним! Перед всем культурным обществом! Перед человечеством!
Вот только ответственности перед человечеством Евдокии для полного счастья и не хватало. Брунгильда же Марковна, вдохновленная тем, что ее слушают, продолжила.
— Судьба одарила вас великой миссией, но есть ли у вас силы, чтобы исполнить ее?
— Простите?
— Сумеете ли вы посвятить всю себя ему?
— Кому?
— Аполлону! — это имя Брунгильда Марковна произнесла басом, несколько неожиданным для ее тщедушной фигуры.
— А… — Евдокия сняла лепесток ромашки, прилипший к подолу ее платья, которое следовало считать безнадежно испорченным. — А… мне обязательно посвящать себя ему? Нет, вы не подумайте… гений и все такое, но как-то на эту жизнь у меня другие планы.
Брунгильда Марковна молчала.
Долго молчала.
И наблюдала за мухой, которая кружила по комнате, нарушая трагическую тишину момента препошлейшим жужжанием.
— Значит, — глухо произнесла вдова великого поэта, — вы… не собираетесь… возложить себя на алтарь… служения…
— Не собираюсь.
Воспоминания об алтаре заставили Евдокию поежиться.
— Я так и знала, — это прозвучало обвиняюще, и пожалуй, в день другой Евдокия, быть может, усовестилась бы. — Вы слишком молоды… не способны осознать всю важность миссии…
— Не способна, — покаянно произнесла Евдокия. — Но вы…
— Я? Я… я готова на все… ради гения… чтобы талант воспылал… на радость людям… отдать всю себя…
— А он?
— А он… он мне предложение сделать хотел…
— Но не сделал?
— Говорит, что без мамы нельзя… — Брунгильда Марковна вздохнула. — И вас все время вспоминает… и я подумала… он к вам сватался, а вы отказали.
— Просто поняла, что не способна… всю себя и на алтарь…
— Это очень ответственно с вашей стороны, — одобрила Брунгильда Марковна. — Знаете, я шла сюда… я вас помню… вы показались мне крайне несерьезной особой… а ведь поэта каждый обидеть способен. У Полюшки очень тонкая нежная душа… и я решила, что ваш отказ его глубоко ранил, поэтому он и боится… думала, что если поговорю с вами… а вы с ним…
— Вы хотите выйти замуж?
Брунгильда Марковна смутилась.
И покраснела.
Краснеть она начала с подбородка, что мелко затрясся, выдавая волнение, в которое привел даму вполне себе невинный вопрос. Вдова великого поэта громко вздохнула.
Выронила ридикюль.
И прижав ладони к бледным щекам, призналась:
— Хочу…
— За Аполлона? — на всякий случай уточнила Евдокия.
— Да… поймите, он такой… милый… очаровательный… беззащитный в этом жестоком мире!
Вот уж на беззащитного Аполлон походил слабо, но Евдокия кивала, четко понимая, что спорить с женщиной если не влюбленной, то всяко вознамерившейся сочетаться узами законного брака, чревато.
— И без меня он пропадет! — воскликнула Брунгильда Марковна и пожаловалась. — Он вчера конфеток переел. А я ему говорила, что ему много нельзя! Не послушал… и теперь обсыпало всего.
— Ужас какой…
— А намедни молока выпил порченого. И я ж говорила кухарке, что оно скисло, вылить надобно. Так нет ведь! Глупая баба блины затеяла… а Полюшка молочко и выпил… пить ему захотелось… самолично на кухню отправился…
— Погодите! — Евдокия вытянула руку, обрывая рассказ, ибо заподозрила, что быть ему долгим и на редкость подробным. — Значит, вы хотите выйти за него замуж, а он не хочет делать предложение. И вы думаете, что виновата я, поскольку ему отказала? Так?
Брунгильда Марковна не ответила, но лишь потупилась.
— Знаете… у него ведь мама имеется…
— Да, Полюшка мне рассказывал. Страшная женщина! Она слишком авторитарна! Полагаете, это из-за нее… и что мне тогда делать?
