Владимир Ареньев - ФЭНТЕЗИ-2004
На важных бумагах у папаши Видига я видел такой девиз: «Надежней меня только смерть!» Эх, недаром Сьёр приходился Видигу родственником — Правила Дозавтра он придерживался столь же неукоснительно.
Признаться, с первых же секунд своего пребывания в Сиагри-Нир-Феар Сьёр пробудил во мне качество ненависти. Но когда Сьёр «пропадал», я ненавидел его втрое.
Во время исчезновений Сьёра Лива становилась Неливой. Она так переживала («А вдруг с ним что-то случилось, Оноэ?»), что вместе с ней сходило с ума ее тело.
Лива металась на постели, словно одержимая демонами, а когда засыпала, скрипела зубами и сучила ногами, словно бы глисты и подкожные черви ели ее изнутри.
По пробуждении от дурного сна Лива обыкновенно учиняла в людской настоящие экзекуции, несправедливые и гнусные.
Молоденькую девку-кухарку велели высечь за то, что она недостаточно тщательно вымыла листья лимонного дерева. Тею, миловидную конопатую горничную, Лива оттаскала за волосы из-за случайной прибаутки. А стражника, отогнавшего от ворот попрошайку, в котором Ливе померещилось сходство с посыльным Сьёра, она огрела метлой — той самой, из человеческих волос — да так, что бедолага окривел.
Но Зара была права: взыскания идут челяди впрок. А вот самой Ливе безумства впрок не шли.
Каждый день ожесточенного ожидания «пропавшего» Сьёра приближал ее к обращению в хутту.
А попытки понять «зачему» (сие удобное словцо выдумал Дидо — в нем одновременно и «почему?», и «зачем?»), зачему-зачему-зачему Сьёр мучит ее, приближал Ливу к обращению еще скорей.
Я уже не говорю о дурной болезни, которой заразил Ливу ее обожаемый друг.
* * *Ради своих тел люди шли на разные преступления. Кто убивал людей, кто животных.
А кто — и тех и других. Как Лорчи.
Помимо людей, Лорчи убивали китов, рыб, косаток, дельфинов, каракатиц и тюленей.
Но души убитых людей обычно вместе с телом оставляли на земле и качество мстительности.
А в тех редких случаях, когда все же не оставляли, удовлетворить жажду мщения им было несложно. Знай себе проходи сквозь стены да нашептывай из-за колышущейся портьеры «сссмерррть-сссмерррть», пока негодяя не хватит апоплексический удар.
А вот животные и рыбы мстить из-за гроба так и не научились. Чересчур уж они бесхитростны.
Однажды, когда терпение животных и рыб окончилось, их души попросили Духа Моря отомстить за них.
Само собой, Дух Моря был совсем не так могуществен, как Бог. Но все же достаточно могуществен. Он снизошел к ламентациям морских жителей. Тем более, что знал он их гораздо лучше, чем людей.
Чтобы утешить души замученных и не оплаканных, Дух Моря проклял тех людей, которые особенно преуспели в уничтожении китов, рыб, косаток, дельфинов, каракатиц и тюленей.
И с тех пор потомки этих людей начали обращаться в хутту.
Лорчи были одними из первых в числе проклятых. У женщин Дома Лорчей хутту рождалось особенно много.
Хутту, помимо омерзительного своего крабоподобного облика и гнусных повадок (питаются они трупами утопленников и рыб, умерших от старости, испражняются зловонными серыми лентами, которые качаются на поверхности воды и не тонут годами) имели предназначение быть растерзанными, причем самым жестоким образом.
Чтобы люди могли прочувствовать, насколько жестока смерть от руки насильника, Дух Моря сделал так, что хутту поначалу рождаются людьми, но лишь потом становятся уродами с крабьими клешнями и гнусными рылами.
Кто из людей более других склонен к тому, чтобы обратиться хутту, спрашивали у оракула, принося ему годовалых младенцев.
Ливу тоже носили. Оракул указал на нее.
И лишь Абсолютное Равнодушие могло отсрочить исполнение рокового жребия.
Запас Абсолютного Равнодушия у людей невелик. И тратить его заставляет сама жизнь со своими болезнями, детьми и, конечно, любовями. Когда запас оканчивается — ну, ясно…
Вы скажете, что это несправедливо — ведь Лива никогда не вытащила на сушу ни одной рыбы, не загарпунила ни кита, ни косатки. Почему же она должна страдать за своих предков и вообще за Дом Лорчей!?
Да, это несправедливо — с точки зрения Ливы. Ну а любой видящий сказал бы в утешение Ливе, что Бог будет любить ее даже в теле хутту, что, конечно, чистая правда.
Я много думал обо всем этом, прислуживая Ливе. И чем больше я об этом думал, тем сильнее я хотел для госпожи Вечного Абсолютного Равнодушия. Но только где его взять?
Конечно, я знал, что Бог будет любить Ливу и в страховидном облике хутту. И что я тоже — буду.
Только вот другие вряд ли. Тем более Сьёр.
* * *— Скажи хоть, что случилось?
— Я уезжал. Мне нужно было уехать. Всплыло вдруг срочное дело.
— Разве трудно было прислать с нарочным записку? Хотя бы на словах передать! Хотя бы как-нибудь! — Лива как всегда пытается разглядеть в фиалковых глазах Сьёра намек на раскаяние. Как же! Легче разглядеть там сто шесть букв родного алфавита в исполнении каллиграфа Лои.
— Я пытался передать… Но, видишь ли, были важные обстоятельства. Нужно было срочно помочь одному человеку, я ему очень обязан. И притом помочь втайне… Да прекрати ты истерику, в самом деле! Ты же знаешь, в моем аховом положении, я имею в виду финансовое, нужно все время что-то придумывать! Не могу же я жить только этим! — Сьёр театрально обводит рукой спальню.
— Ты так говоришь «этим», как будто это — куча навоза, — гнусила заплаканная Лива, шумно высмаркиваясь в простынь.
— Не говори так! Ты же знаешь, наша любовь для меня всё!
— Ну пожалуйста, в следующий раз скажи мне, что уезжаешь. Что тебе стоит? Понимаешь ты или нет — но мне не по себе, когда тебя нет и я не знаю где ты. Мне такие вещи ужасные снятся… Запас моего Абсолютного Равнодушия оканчивается… Ты же не хочешь, чтобы я превратилась в богопротивного хутту?!
— Я никогда этого не допущу! — насупив брови говорил Сьёр.
Хмурился Сьёр всегда щедро — как иные улыбаются. Он хмурился даже когда вламывался в нее, все вернее с каждым движением вжимая ее тело в уступчивую перину.
И жадно любоваться ее вихлястыми танцами на его чреслах («Только ты уж не останавливайся теперь, душа моя, будь добра не слазить!») он тоже умудрялся словно сквозь хмурое облако.
И даже когда его светящееся тело начинало плавиться и течь вихрями вокруг светящегося тела Ливы, он тоже казался хмурым, хотя, право же, это ненормально, или, если угодно, траги-пародийно. Мне лично сразу вспоминался Дидо. Тот из его экспромтов, где он обращается к своей гулящей подруге:
