Пола Вольски - Наваждение
От него она узнала, что хотя публичных казней отнюдь не поубавилось. Возвышенных среди жертв становилось все меньше, ибо к этому времени все они либо успели бежать, либо глубоко затаились. По новому Акту об Обвинении, утвержденному Уиссом Валёром, преданный суду изменник, представший перед Народным Трибуналом, лишался права привлекать свидетелей в свою защиту. Это значительно упрощало работу Государственного обвинителя, а Кокотте обеспечивало ежедневный щедрый рацион подозреваемых в антиэкспроприационизме; только теперь ее жертвами в подавляющем большинстве оказывались горожане и крестьяне. Новый поворот событий пришелся не по вкусу шерринскому простонародью. Толпа на площади Равенства от казни к казни стала редеть. Дружки и подружки Кокотты, как всегда, предавались самозабвенному веселью, но обычные граждане начали пренебрегать зрелищем. Видимо, люди устали от кровопролития, а может быть, оно стало вызывать у них отвращение. Дреф считал, что революционное насилие достигло своей высшей точки и перешагнуло ее. Ярость масс убывала, и дни остервенелых фанатиков вроде Уисса Валёра сочтены.
Нирьенизм. К этой мысли она была подготовлена, поскольку тревожное любопытство заставило Элистэ прочесть за эти недели несколько сочинений Шорви Нирьена, и ей со всей непреложностью открылось, что Дреф сын-Цино не мог не принять нирьенизм всей душой. О нирьенизме он рассуждал глубоко и серьезно – как о немногих вещах, которые считал для себя особенно важными. Ему не удалось убедить Элистэ в грядущих переменах – она-то знала, что если ее разоблачат как Возвышенную, тут ей и конец, что бы он там ни говорил о спаде революционного террора, – но она перестала подозревать его в тайной любовной связи. Отлучки его, ясное дело, были связаны с чем-то совсем другим.
Однажды он возвратился после очередной своей таинственной «прогулки» довольно рано. Элистэ еще не ложилась и сидела у угасающего камина. Дреф пододвинул к огню второе кресло и удобно расположился в нем, вытянув ноги. Она уловила какой-то блеск на подошве его башмака. Нахмурившись, Элистэ пригляделась и увидела хорошо знакомое ей размазанное золотистое пятно – останки гниды Нану. Значит, за тем местом, где Дреф провел вечер, велось наблюдение. Расспрашивать, почему и где именно, не имело смысла, – ответа от него не добиться, как не узнать и о содержимом сумки, которую он время от времени брал с собой, или о том, почему в полночь он ходит на Кипарисы получать какие-то таинственные записки. Тем не менее она решила это выяснить. Но прошло еще несколько дней, прежде чем перед ней забрезжила истина.
Как-то вечером после ужина они с Дрефом сидели у камина – она в одном кресле, он – в другом. Элистэ читала «Ныне и завтра» – гораздо внимательнее, чем в первый раз. Теперь и книга, и автор полностью завладели ею, и она с головой ушла в чтение. Но вдруг ей сделалось как-то зябко, она оторвалась от книги и поймала на себе немигающий взгляд черных глаз Дрефа – непроницаемых, как всегда. Давно ли он вот так наблюдает за нею? У нее участилось дыхание, на щеках вспыхнул румянец. От него, конечно, и это не ускользнет. Он сочтет ее безнадежной дурочкой – и будет прав. Скрывая замешательство, Элистэ с напускным безразличием спросила:
– А как там с Шорви Нирьеном? Я слышала, его казнили.
Голос у нее, однако, чуть дрогнул.
– Да нет, говорят, он жив и здоров, где-то скрывается, – заметил Дреф.
Небрежный ответ, но дрожь опять пробежала по нервам, все ее чувства на миг обострились, и она поняла. Ну, разумеется. Все знают, что Шорви Нирьена оберегает и поддерживает группа его верных сторонников. И Дреф один из них. Иначе и быть не могло. Его тянуло к нирьенизму задолго до того, как он бежал в Шеррин, а Дреф всегда шел туда, куда его тянуло. Он был дерзок и смел, решителен и расчетлив – прирожденный заговорщик. Этим и объяснялись его сдержанность, уклончивость и ночные вылазки. Доказательств у нее не было – он бы все отмел с порога, но она знала, что не ошиблась.
– Ну-ну, – пробормотала Элистэ, и Дреф нахмурился.
* * *Флозине Валёр наскучило расспрашивать здания. У зданий был свой, крайне ограниченный взгляд на существование, а разговор – скупой и однообразный. Они все время уныло жаловались на погоду и почти поголовно ругали мышей. Флозине смертельно надоели их скрипы, стоны, потрескавшаяся черепица и сухая гниль. При слове «водостоки» ее передергивало. Однако выбора у нее не было. Всем заправлял братец Уисс, а его слово являлось законом в самом прямом смысле. По его воле отец и братья пробуждали дома, и она вместе с ними. Флозина давно поняла, что сопротивление бесполезно, и подчинилась, безропотно внимая унылым жалобам таверн и театров, кофеен и харчевен. Она выслушивала бесконечные повествования о разбитых окнах, гвоздях в штукатурке, потеках и протечках. Какими чудовищными занудами оказались строения! Хуже всех, похоже, были амбары и склады с их невероятной тупостью, но Флозине приходилось выслушивать всех подряд, не то до Уисса дошло бы, что она пренебрегает своими обязанностями. Депутаты Пьовр и Пульп следили за каждым ее шагом и, безусловно, сразу бы донесли Уиссу, что она прослушивает здания вполуха. Уж лучше повиноваться и делать так, как приказал Уисс. Поэтому Флозина день за днем вслушивалась в деревянные жалобы, и ее усилия в конце концов увенчались успехом.
Вокруг Шерринского университета располагалось не менее четырех десятков кофеен и небольших таверн, и любая из них могла быть местом тайных сходок нирьенистов, чья деятельность приводила в бешенство братца Уисса. На пробуждение каждого из этих заведений требовалось два-три месяца. И лишь по чистой случайности облюбованная студентами кофейня «Логово», занимавшая один из складских подвалов под Башней герцогинь (переименованной ныне в Народный зал экспроприационизма), получила возможность высказаться.
– Шорви, Бек, Риклерк и другие соберутся завтра вечером в «Котурне Виомента», – механически повторила Флозина то, что услышала.
Сопровождающие мигом насторожились.
– Что вы сказали, голубушка? – спросил Пьовр.
– Повтори-ка, женщина, – приказал Пульп.
И Флозина послушно повторила.
* * *Тот день выдался на редкость теплым. Около восьми вечера Дреф сын-Цино попрощался с Элистэ и ушел, прихватив сумку. Теперь девушка более или менее понимала, куда он идет, но уж никак не могла догадаться, что первую остановку он сделает, как только выйдет из дому. А Дреф, захлопнув дверь, обогнул пансион и под навесом на заднем дворике, укрытом от чужих глаз, открыл сумку и принялся за дело – быстренько скинул плащ и надел старое потертое пальтецо, напялил на черные волосы длинный сальный седой парик, а сверху насадил помятую шляпу с широкими полями. С ловкостью, порожденной долгой практикой, он в темноте наклеил на верхнюю губу седеющие усы и наложил черные тени под глазами и на скулах. Завершив маскарад и спрятав сумку в кустах, он вышел из укрытия совсем другим человеком; даже давний знакомый – и тот не признал бы его с первого взгляда.
