Карина Демина - Хельмова дюжина красавиц (СИ)
А волкодлаки и вовсе говорить не способны. Даже тот, который встал-таки с лежки, уже почти человеком, разве что слишком огромным, волохатым, но все же человеком, рычал на охотников.
И копье, пробившее грудь, выдрать пытался непослушными не то уже руками, не то все еще лапами. Он грыз древко, и то слоилось, хрустело на белых словно сахарных зубах.
— Не боюсь, — сказала Евдокия. — И тебе не позволю. Хочешь человеком оставаться? Оставайся. А то ишь чего удумал… я, между прочим, еще толком замужем и не была-то, а уже во вдовы… не готова я вдовствовать, слышишь?
— Слышу.
Отпускало.
Стихал шепот ветра. И белые моховые поля таяли. Память вновь играла с Лихославом, позволяя ему поверить, что все-то может быть иначе, невзаправду…
— Думаешь, Хозяйка позволит тебе уйти? — пан Острожский очнулся. Дернулся было, но сообразил, что вывернуться не выйдет. Хорошо его скрутили. Крепко. — Нет. Она играет… она всегда и со всеми играет… и тебя отпустила, чтоб на воле побегал. А как поверишь, что так оно и будет дальше, тут-то она и накинет поводок на шею…
Он захихикал, затрясся, не то в смехе, не то в плаче.
— Все на поводке… там или здесь…
— Помолчи, — поморщилась Евдокия. — Лихо… пошли.
Подобрав юбки, она выпрыгнула из кареты. Та остановилась на развилке, верно, кучер, заслышавши выстрел, сообразил, что события развиваются не по плану и предпочел сгинуть, благо, справа виднелся лесок, а слева — поле. Овес поднялся высоко и на солнце отливал золотом.
Яркое.
И небо синее прозрачное.
Белые облака.
И красное на руках…
— Этому поганцу нос разбил, — Евдокия руку перехватила. — Дай сюда. И стой смирно. Отмыть надобно…
Не отмывала — оттирала подолом собственного платья, а Лихослав просто стоял.
Дышал.
Лето.
И горячее… а там-то никогда не было, чтобы по-настоящему тепло. Зима случалась с метелями, с бурями и грозы порой спешили выплеснуть ледяной дождь, пускали по небу белые ветвистые молнии.
А вот лето было…
…не было лета, чтобы настоящего, чтобы с земляникой на опушке леса…
Или вот зерном… молодое — сладкое, не зерно, молочко. И усики колосьев щекочут ладонь.
— Пойдем, посидим, — Лихо взял Евдокию за руку, как дитя, боясь потеряться.
Она поняла и спорить не стала, и говорить, что надо бы ехать, сдать этого ее жениха полиции… или и вправду Себастьяну…
— Куда?
— Туда, — Лихо указал на лесок.
Белые березки, тонкие полупрозрачные. Маки красной каймой. Земляничный дух терпкий, и Лихо, отпустив руку — поверил, что не потеряется — перебирает травинки, ищет тройственные земляничные листочки, и ягоды, уже налившиеся краснотой.
По одной протягивает Евдокии.
— Сам ешь.
— И сам тоже.
Если из ее рук, то вкуснее, и земляника, забытый сладкий вкус, заставляет поверить, что все это — настоящее. И луг, и лето, и солнце, которое жарит нещадно, и Лихо радуется, что жаре, что испарине, которая проступает на шее.
— Хозяйка… кто она? — тихо спрашивает Евдокия, когда он, утомившись охотиться за земляникой, ложится на траву. И голову устроив на ее коленях, Лихо смотрит.
Разглядывает.
А она, смутившись не то взгляда, не то вопроса своего, отступает:
— Если ты не хочешь говорить, то…
— Хочу, — здесь и сейчас, в полуденном мареве, за шепотом колосьев, которые кланяются, трутся друг о друга, можно рассказать о той, которая легенда. — Хочу… говорят, что ее нет, что на самом-то деле все это — сказки безумных охотников… а охотники иными не бывают, только безумными. Если и приходят обыкновенные, то это ненадолго.
Солнце слепит.
Но Лихослав смотрит на него, на пылающий шар, который будто бы нарисован на небе. Долго смотрит, до белой слепоты, до пятен цветных, будто бы стеклышек в старом храме, куда Себастьян его отвел…
…давно было и тоже летом.
И тогда, в храме, где уже не осталось ни росписей, ни статуй, а сквозь каменный пол пророс вьюнок, Себастьян показал сокровищницу, полную до краев разноцветными стеклами.
Тогда они казались настоящими драгоценностями.
И Лихо черпал их.
А Бес сказал, что через цветное стекло мир преображается. Не соврал… он никогда-то не врал… а сейчас стекол нет, но мир все равно разноцветный.
— Однажды на заставе появился человек… ты не подумай, туда много кто приходит. Торговцы вот… ведьмаки… или охотники. Этот из охотников, но он пришел с той стороны, понимаешь?
Евдокия слушает.
Лихо нравится, как она слушает.
И то, что слышит. Он ее… она его… и все еще тревожится, думает, что он, Лихо, совершит глупость… но это не глупость была бы, а…
…ей будет больно.
Если и вправду слышит…
Не надо было перстень отдавать.
Не стоило вовсе к ней приближаться…
— Он был босым и почти голым, загоревшим дочерна… там нельзя загореть, а он как-то умудрился… и на плече сумку нес, тяжелую, набитую шкурками огневок… это такие твари… мелкие, навроде кошек, а то и мельче. Но главное, что шкурки у них не рыжие, не желтые, настоящий огонь. А легонькие, что пух… и дорогие. Одна — за пять сотен злотней идет, но все одно добытчиков мало, потому как огневки хитрые, юркие. Сами в руки не даются, а спалить могут запросто. Он же две сотни шкурок принес. И еще пук черноцветника… это трава такая, сок которой от любой болячки излечит… и многое… расспрашивать стали. А он только улыбается, говорит, мол, с Хозяйкою встретился, договорился, вот она и позволила взять, сколько унесет.
Лихо поймал Евдокиину руку в розовых земляничных пятнах.
— Он ушел, думая, что разбогател, но говорят, его на первой же станции прирезали… отвернулась удача. А на Серых землях о Хозяйке заговорили. Есть она. Редко кому показывается, разве что… иные нарочно выходили искать. Бывало, что находили. Бывало, что возвращались…
— Ты…
— Не видел. Не искал. И не буду, — жестко ответил Лихослав. И шеи коснувшись, сказал. — Я свободен.
Показалось, стих ветер и пшеница замолчала, только раздался тихий нежный смех, будто бы колокольчики полевые звоном отозвались…
Показалось.
Он свободен.
Он человек.
Он… он останется человеком, чего бы это ни стоило.
— Знаешь, — Евдокия подняла голову и зажмурилась, ослепленная солнцем. — Я, наверное, целую вечность не сидела вот так… просто, чтобы… и забыла даже, как оно может…
Хорошо.
