Лора Андронова - Подняться на башню
Мороз щипал за лоб и щеки, кусал голые руки.
— Отдайте мои деньги! Я пожалуюсь страже! Дом безмолвствовал.
— Верните деньги! — надрывался Хёльв. — Верните мои деньги!
С тихим щелчком приоткрылось чердачное окошко, и в нем показалась широкая физиономия орка.
— Э! Шел бы ты, а? — просительно рыкнул он. — А то старая швабра услышит и мне придется тебе голову… это… отрывать.
— Лучше хозяину своему это оторви! У меня и полгрошика не осталось! Ни комнату снять, ни миску супа горячего купить. Что мне теперь — подыхать?
— Э? — Судя по всему, орк не отличался сообразительностью. — Ага… Похоже, что подыхать.
Хёльв выругался. Орк сочувственно наблюдал за ним сверху, помаргивая большими выпуклыми глазами.
— Э! Слушай…
— Чего тебе?
— Э… Баронесса наша-то. Добрая. — Орк задумчиво пошевелил кожей на лбу. — Приют у ей имеется. На Пеньковой. Для нищих всяких. Убогих. Там бы и заночевал, эге?
— Это я-то убогий? — Хёльв возмущенно всплеснул руками и хотел было разразиться гневной тирадой, но порыв ледяного ветра опрокинул его в сугроб.
— М-да, — проговорил юноша, вставая и отряхиваясь, — похоже, в этой идее есть рациональное зерно.
— Ага! — подтвердил орк и заботливо добавил: — Не заблудись только. Сейчас все пряменько будет. Долго-долго. А возле каменной бабищи с крынкой поворотишься налево.
Поудобнее уместив на спине мешок с пожитками, Хёльв слегка поклонился:
— И на том спасибо.
— Э? А, ну бывай.
Приют, учрежденный стараниями юной баронессы, располагался на самой окраине города. Ветхий деревянный домишко по самые окна утопал в пушистом снегу, но из трубы валил дым, да и запахи вокруг питали очень аппетитные. Нерешительно потоптавшись возле входа, Хёльк дернул шнурок звонка.
— Хтотакофбуишь? — скороговоркой осведомились из-за двери.
— Пустите переночевать, люди добрые! — одним духом выпалил Хёльв.
— Ты убогий?
— Ну, не то чтобы…
— Калека?
— Амна миловала.
— Какого ж лешего тебе надо? Молодым да здоровым тут не место.
— Помираю, любезнейший! Замерзаю! Не губи! — Хёльв жалостливо всхлипнул.
— Замерзает он! — Голос грозно заперхал. — Подумаешь, невидаль. Зима на улице, малец, потому и замерзаешь. Было б лето — не замерзал бы.
— Пожалейте!
— Если всех жалеть — никакого жаления недостанет.
— Я вам пригожусь!
— Чем же это?
— Хотите — посуду вам всю вымою? Из-за двери раздался скрипучий смех:
— Посуду! Посуду у нас каждый второй мыть умеет. Ежели руки есть.
— Читать-писать могу!
— Ты шо, малец, ума лишился? Думаешь, у нас тут академия какая?
— Побойся греха, человек! На смерть выгоняешь!
— Иди-иди. Амна подаст. Впрочем. — Голос вдруг понизился. — Ежели ты какие сказания знаешь или былины. Или песни… Слухай, парень, а ты не менестрель часом?
— Да — разом оживился Хёльв. — Я менестрель! Я странствующий сказитель.
Он пошарил в мешке, достал флейту и бегло проиграл известную разухабистую песенку. Дверь широко распахнулась, и на Хёльва пахнуло теплом, серым хозяйственным мылом и гороховой похлебкой. На пороге стоял тощий дед с длинной бурой бородой. Он был облачен в выцветший малиновый сюртук с чужого плеча и грязноватые портянки.
— Флейтист! Да шо ж ты сразу не сказал? Под петлю невинных людей подводишь? Заходи давай! Кашу будешь?
Хёльв проскользнул внутрь и облегченно вздохнул. В доме было жарко натоплено.
— Шляются тут всякие. Род деятельности скрывают, — продолжал ворчать старик.
— Что-то я…
— Приказ не слышал — али как?
— Какой приказ?
— Баронессы нашей — да хранит ее всемилостивая Амна! — Бородач огладил себя по бокам. — Ты грамотностью вроде хвалился? Вон, на столе бумага лежит, можешь зачитать.
Он махнул рукой в сторону больших козел, вокруг которых сидело несколько скрюченных калек. Хёльв подошел поближе. На козлах, гордо именуемых столом, лежал лист плотного пергамента, украшенный алой сургучной печатью.
«Конкурс флейтистов. Я, баронесса Амель, благороднейшая и справедливейшая правительница Браеьера, созываю всех лиц, искусно владеющих флейтой, на честное состязание. Победитель будет принят мною на службу в качестве придворного музыканта. Состязание состоится второго зимохода, в полдень, в городской ратуше. До того времени строго повелеваю бродячим музыкантам оказывать всяческий почет и уважение».
— Понял, малец? Почет и уважение. Так что можешь располагаться. — Старик широким жестом указал на ряды двухэтажных нар.
— И куда этот мир катится? Что ни месяц, то новый конкурс. То библиотекарь нужен, то кондитер, то лекарь. И нет чтобы по протекции кого взять — куда там. Все состязание норовят устроить! — продолжал бормотать он, но Хёльв не слушал.
Он стоял столбом, сжимая в руках указ. Перед его внутренним взором проносились картинки из жизни баронского двора — пышные покои, прекрасные дамы в шелках и частые пиры. Рекой лились тонкие вина и выдержанные коньяки, стаями порхали трюфеля, кремы и торты.
— Эй! Малец! Лови покрывала. — Каркающий голос старика вырвал Хёльва из царства грез.
— Ловлю, — согласился он и, сгибаясь под тяжестью пованивающих одеял, полез на нары.
— Прекрасно, благодарим вас. Баронесса вам признательна. — Лысый распорядитель вежливо подал руку очередной конкурсантке — дородной щекастой девице — и под аккомпанемент редких хлопков проводил ее на место.
Состязание длилось уже не первый час, и публика начала слегка уставать. Одна баронесса, восседающая на специальном возвышении, не проявляла ни малейших признаков нетерпения. Она одаривала всех участников одинаковой безразличной улыбкой и слегка качала зажатой в руке голубой лилией.
— Просим господина Буклиса. Господин Буклис, пожалуйте показать свое мастерство. — Распорядитель отер кружевным платочком шею и украдкой зевнул.
Хёльв тоже зевнул и снова прислонился к колонне. Церемониальный зал ратуши поражал роскошью. Потолки и стены украшала роспись, сияли зеркала, вощеный паркет блестел, как лед в мартовский день. Сквозь витражи струился волшебный сист. Большинство присутствующих было одето как на бал: дамы щеголяли жемчугами и бриллиантами, кавалеры — орденами. Лохматый и немытый Хёльв чувствовал себя сальным пятном на фоне всего этого великолепия.
Тем временем господин Буклис поднес к губам флейту и заиграл. Зал замер. Чистая, нежная мелодия струилась из-под гибких пальцев музыканта. В ней было все — любовь, тоска по несбывшемуся и надежда на лучшее. Прозрачным облаком она окутала зал, околдовала, заворожила слушателей, унесла с собой в сказочные дали. Когда флейта стихла, слушатели словно проснулись от долгого сна. Никто не хлопал: аплодисменты казались слишком ничтожной наградой за чудо.
