Гарри Тёртлдав - Император Крисп
— Мне надоело молиться Фосу в пышных храмах. Разве можем мы надеяться, что благой бог услышит нас, если мы говорим о помощи беднякам в храме, который богатством превосходит дворец самого Автократора?
Никто пока не заметил его красных сапог — за спинами халогаев Фостий был практически невидим. Прихожане, подобно прохожим на улицах, должно быть, приняли его за обычного вельможу, сдуру забредшего в трущобы.
Услышав его слова, они стали негромко переговариваться. Вскоре мясник спросил:
— Ты и в самом деле так думаешь, друг?
— Да, — громко ответил Фостий. — Клянусь в этом владыкой благим и премудрым.
То ли слова, то ли тон Фостия показались им убедительными; во всяком случае, на прежде хмурых лицах появились улыбки.
Мясник, говоривший от имени всех, обратился к нему:
— Если ты так думаешь, друг, то можешь послушать, что вскоре скажет в храме наш священник. Мы даже не станем просить тебя умалчивать о его словах, потому что они умны и правильны. Я прав, друзья мои?
Все вокруг него закивали. Фостий задумался: то ли эта группа прихожан использовала слово «друг» как обобщающий термин, то ли оно было привычным для мясника обращением. Уж лучше первое. Для верящих в Фоса обращение звучало непривычно, но Фостию понравился его дух.
Все еще ворча, халогаи позволили ему войти в храм — но один из них шел перед Фостием, а второй сзади. На грубо оштукатуренных стенах висело несколько икон с изображениями Фоса; никаких прочих украшений в храме не имелось. За алтарем из резных сосновых досок стоял священник. Его синяя ряса из самой дешевой шерсти была лишена даже пришитого напротив сердца кружка золотой парчи, символизирующего солнце Фоса.
Несмотря на непривычную обстановку, литургия здесь ничем не отличалась от соборной, и Фостий следовал за этим священником с той же легкостью, как и за вселенским патриархом. Единственной разницей оказался акцент священника, еще более сильный, чем у Криспа, который упорно избавлялся в своей речи от крестьянских интонаций. Фостий пришел к выводу, что священник приехал с запада, а не с севера, как его отец.
Когда отзвучали положенные молитвы, священник обвел взглядом паству.
— Я радуюсь, что владыка благой и премудрый вновь привел вас ко мне, друзья, — сказал он. Произнося последнее слово, он не сводил глаз с Фостия и халогаев, словно гадая, подходят ли они под это определение.
Позволив себе проявить сомнение, он продолжил:
— Друзья, мы не знали проклятия материального изобилия. — Он вновь бросил на Фостия оценивающий взгляд. — За это я благодарю владыку благого и премудрого, потому что нам лишь немногое придется отбросить перед тем, когда мы предстанем на суд перед его святым троном.
Фостий моргнул: подобные теологические рассуждения оказались для него в новинку. Этот священник сделал шаг вперед с того места, где остановился Окситий. Но в нем, в отличие от патриарха, не было лицемерия — он был столь же откровенно беден, как его храм и его паства. Уже одно это побудило Фостия прислушаться к нему всерьез.
— Как можем мы надеяться вознестись на небеса, отягощенные золотом в наших кошельках? Я не утверждаю, что подобное невозможно, друзья, но лишь очень немногие из богачей прожили жизнь достаточно святую, чтобы вознестись над богатством, которое они ценят выше своей души.
— Правильно, святой отец! — воскликнула женщина.
Какой-то мужчина добавил:
— Скажите правду!
Священник услышал его слова и вставил их в проповедь с ловкостью каменщика, берущего очередной кирпич из штабеля:
— Я скажу вам правду, друзья. Правда в том, что все, к чему стремятся глупые богачи, есть лишь ловушка Скотоса, приманка, которой он завлекает их в вечный лед. Если Фос есть хозяин наших душ — а мы знаем, что это так, — то как могут его заботить материальные вещи? Ответ прост, друзья: не могут.
Материальный мир есть порождение Скотоса. Возрадуйтесь, если вам принадлежит лишь малая его толика — как это справедливо для всех нас. И величайшая услуга, которую мы можем оказать человеку, не знающему этой правды, состоит в том, чтобы избавить его от всего, что связывает его со Скотосом, и тем самым освободить его душу для общения с высшим благом.
— Да, — воскликнула женщина; ее голос был высок, а дыхание прерывисто, словно они испытывала экстаз. — О да!
Мясник, говоривший на улице с Фостием, спокойно и рассудительно сказал священнику:
— Я молю, чтобы вы наставили нас на путь отречения от материального, святой отец.
— Пусть твое собственное знание о том, как приближаться к святому свету Фоса, станет твоим поводырем, друг, — ответил священник. — То, что ты объявляешь своим, принадлежит тебе в лучшем случае лишь в этом мире. Неужели ты рискнешь ради него навечно оказаться во льду Скотоса? На это способен лишь дурак.
— Мы не дураки, — возразил мясник. — Мы знаем… — Он смолк и вновь оценивающе посмотрел на Фостия, которому подобные взгляды к этому моменту уже осточертели. Передумав, он не стал произносить того, что хотел, и после едва заметной паузы сказал:
— Мы знаем то, что мы знаем, клянусь благим богом.
Собравшиеся в этом жалком храме прихожане поняли, что имел в виду мясник.
Послышались возгласы согласия — громкие или тихие, но во всех голосах ощущалась такая вера и набожность, какую Фостий никогда не замечал в богатых горожанах, приходивших молиться в Собор. Вспыхнувший было гнев на то, что его исключили из круга посвященных, вскоре угас, сменившись желанием обрести нечто, во что можно верить столь же страстно и сильно, как верили окружающие его люди.
Священник воздел руки к небесам и сплюнул под ноги, ритуально отвергая Скотоса. Когда прихожане в последний раз вознесли хвалу Фосу, он объявил литургию законченной. Фостий вышел из храма, вновь охраняемый спереди и сзади халогаями, и ощутил чувство потери и сожаления от возвращения в мирскую суету, какого никогда не испытывал, выходя из несравнимо более пышного Собора. Ему даже пришло на ум кощунственное сравнение: словно он приходит в себя после пронзительного удовольствия любовных утех.
Он покачал головой. Как сказал священник, к чему эти объятия и стоны, к чему все земные наслаждения, если они подвергают опасности его душу?
— Извините, — произнес кто-то сзади. Мясник. Фостий обернулся, то же сделали и халогаи. Их топоры шевельнулись, словно желая напиться крови. Мясник не обратил на них внимания и обратился к Фостию, словно телохранителей у него и вовсе не было:
— Друг, мне показалось, что тебе пришлось по душе услышанное в храме. Но лишь показалось… если я ошибся, скажи мне, и я уйду.
