Шарлотта Бронте - Повести Ангрии
— Адриан, мое сердце по-прежнему не на месте. Почему вы так надолго задержались в Ангрии? О, вы совсем обо мне не думаете. Даже и не вспомнили, что я вас жду. Адриан…
Она умолкла и заплакала.
— Мэри, возьмите себя в руки, — сказал его светлость. — Я не могу постоянно быть у ваших ног. Когда мы только поженились, вы не были так малодушны. В ту пору вы меня часто отпускали без всяких ревнивых сцен.
— Я хуже вас знала, — ответила Мэри. — А если мой разум малодушен, то лишь потому, что все его мужество растрачено в слезах и страхах о вас. Я совсем не так мила и хороша, как прежде, но вы должны простить мое увядание, поскольку сами стали его причиной.
— Упадок духа! — воскликнул Заморна. — Стремление во всем видеть дурное! Помилуй Бог! Грешница впала в свои тенета. Хотел бы я добавить: в стороне я буду от них. Мэри, никогда больше не говорите, что подурнели, пока я сам такого не скажу. Поверьте мне: в этом и во всем остальном вы мой идеал. Вы так же не можете поблекнуть, как не может увянуть мрамор, — по крайней мере в моих глазах. Что до вашей нежности, хотя я порой и упрекаю вас за ее избыток, потому что она иссушает вас, превращая в тень, это крепчайшая цепь, связывающая меня с вами. Приободритесь же! Сегодня вечером вы отправитесь в Хоксклиф — до него всего несколько миль. Я с вами поехать не могу, потому что должен решить с Пакенхемом кое-какие неотложные дела, но завтра утром буду в замке до зари. Карету к тому времени починят; я усажу вас в нее, сяду рядом, и мы помчимся в Витрополь, и следующие три месяца я буду утомлять вас своим обществом дни напролет. Чем еще я могу вас успокоить? Если вы предпочитаете ревновать меня к Анри Фернандо, барону Этрею, или к Джону, герцогу Фиденскому, или к обворожительному графу Ричтону — ибо, клянусь Богом, в нынешнем путешествии он был моим единственным спутником! — тут я ничего поделать не могу. Мне остается в полном одиночестве заливать тоску содовой водой. Или обратиться в камень, чтобы из меня изваяли Аполлона для вашей туалетной комнаты. Боже, в моей добродетели усомнились!
Так, ложью и смехом, хитрец добился желаемого. Герцогиня тем же вечером уехала в Хоксклиф, а он, в кои-то веки верный данному слову, на следующий день отбыл с нею в Витрополь.
Лорд Хартфорд по-прежнему лежит между жизнью и смертью. Страсть его не ослабела от боли, причиненной отказом, и не остыла в разлуке. В стальных нервах этого человека запечатлелся образ, который ничто не в силах стереть. Уорнер проклинает былого соратника, Ричтон о нем скорбит.
Прощай надолго, читатель. Автор всячески старался тебе угодить, и хотя понимает, что убожеством слога, длиннотами и повторами скорее утомил тебя, нежели развлек, будь снисходителен, ибо он сделал все, что в его силах.
Ш. Бронте Хауорт, 7 января 1838 годаГостиница «Стэнклиф»
— Аминь!
Сей краткий возглас завершил вечернюю службу в Эбенезеровской методистской часовне. Мистер Бромли встал с колен. На лбу блестел пот от трудов праведных. Испустив тяжкий вздох и промокнув влагу платком, рьяный священнослужитель рухнул на скамью и, положив на кафедру мускулистые руки — в одной был зажат пожелтевший от пота платок, — принялся наблюдать, как пустеют галереи.
— Ах какая духота! — произнес нежный голосок. Дамская шляпка качнулась вперед, махнув лентами у моего лица.
— Не продохнуть, — согласился я. — Да еще наш благочестивый брат нагнал жару. В своем молитвенном рвении он не знает удержу.
— Чарлз, что за манера выражаться! Смотрите, толпа редеет. Пора пробираться к выходу, мне не терпится глотнуть свежего воздуха. Подайте шаль.
Дама встала, и пока я бережно укутывал ее плечи в шаль и боа — защиту от вечерней прохлады, она очаровательно улыбнулась и промолвила:
— Сегодня вы провожаете меня и ужинаете на моей вилле редиской с черным хлебом, без затей.
В знак согласия я стиснул белые пальчики, стянутые лайковой перчаткой, а дама взяла меня под руку, и мы вместе покинули церковь.
Тихая звездная ночь приняла нас в свои объятия, особенно усладительные после спертого воздуха часовни. Не мешкая мы протиснулись сквозь толпу и свернули на оживленную торговую улицу. Спустя полчаса она привела нас в сумрак долины, который в сей поздний час никто не тревожил.
— Чарлз, — проворковала моя очаровательная спутница, — ах, Чарлз, что за прелесть эти ранние летние сумерки! Не хватает лишь луны, чтобы осветить белоснежный фасад моей виллы, скрытый зарослями лавра. Но откуда льется тот дальний свет? Уж не из окна ли гостиной?
— Возможно, — сухо ответствовал я. Право, вкрадчивая манера ее милости порой граничит с неуместной ажитацией.
— Чарлз, — не унималась она, вне всяких сомнений уязвленная моей хладностью, — сколько дорогих сердцу воспоминаний пробуждает в нас тихая летняя ночь, когда видна «вся глубь небес и звезды все»![11] Угадайте, чей образ воскрешает она в моем сердце?
— Вероятно, достославного Ричарда, маркиза Уэллсли, когда тот, увенчав обильный ужин из риса карри, индейки с острой подливкой и гуавы изрядной порцией кларета, раскинулся в подагрическом кресле?
Луиза заливисто расхохоталась.
— Вы почти угадали! Набросок, созданный вами, живет в моем сердце. Позволите мне дорисовать картину или предпочтете сделать это сами?
— Передаю кисть мастеру, несравненно более искусному, — не стал я упрямиться.
— Тогда оставим удобное кресло, скамеечку для ног и господина, лелеющего свою подагру, и вообразим арфу, ту самую, что ныне украшает мой будуар. Рядом сидит дама. Нет нужды ее описывать, это ваша покорная слуга. Но пальцы дамы не перебирают струн, ибо она внимает тому, кто, облокотившись на арфу, смущает ее слух речами сладостными, словно ветер, шевелящий ветви акаций.
— Хм, осмелюсь предположить, ваш таинственный незнакомец лыс и немолод?
Луиза утвердительно кивнула.
— Кстати, ходят упорные слухи, что он пристрастился к…
— О нет! — перебила маркиза. — Никогда не поверю, чтобы он, кому всегда хватало разбавленной голландской водки, перешел на крепкие напитки!
— Умерьте ваши страхи, мадам. Я намекал на его наряды. Отныне он не носит длинных панталон, а щеголяет в кюлотах и шелковых чулках.[12]
С замиранием сердца я ждал, какое впечатление произведет на Луизу это поистине ошеломляющее известие, которое я сообщил ей доверительным шепотом. Эффект не замедлил воспоследовать. Луиза в первый миг утратила дар речи, затем, слабо хихикнув, выговорила:
