Марина Дяченко - Две
Выключаю монитор.
Он не выключается. В пульте села батарейка. Я жму и жму на кнопку; на экране мыло, пена, смех зала, поездку в Ниццу выигрывает любовница и зовет с собой мужа, муж колеблется, жена в истерике…
Поднимаюсь и просто выдергиваю из стены шнур.
Стук в дверь. Криэйтор Дима.
— Уйди.
— Леночка… Пару слов всего… Во-первых, шеф балдеет от последней программы. Во-вторых, тут намечается еще один партнер, немец, очень перспективный… В-третьих… Ты же меня подставила! Я тридцать баксов продул в тотализатор. Ты же обещала предупредить, когда вы с Дымко разосретесь!
Подумав, вытаскиваю из сумки три зеленых бумажки. Кладу перед ним на стол.
Елена
Лежу на диване. Смотрю в потолок.
«Никого со мною нет.
На стене висит портрет.
По слепым глазам старухи
Ходят мухи, мухи, мухи.
Хорошо ли, говорю,
Под стеклом в твоем раю?
По щеке сползает муха,
Отвечает мне старуха:
А тебе в твоем дому
Хорошо ли одному?»
Окна цветные. В комнате холод и полумрак, как в заколоченной церкви.
Лена
Просматриваю новости в Интернете.
Мелкий терракт на Ближнем Востоке.
Катастрофа пассажирского самолета.
Премьера нового мюзикла.
Дымко убыл в Австралию праздновать победу и купаться в коралловых рифах.
Скатертью дорога.
* * *Пробка на много километров. Сигналы и бензиновая вонь. Ни вправо, ни влево. Серые лица за мутными стеклами. Ругань. По радио реклама гигиенических прокладок.
Бросаю машину. Спускаюсь в метро.
Здесь тоже толпы, но здесь они, по крайней мере, двигаются.
Останавливаюсь в самом начале перрона, перед тоннелем, возле огромного зеркала. Подходит поезд; вижу, что в вагон мне на этот раз не сесть.
Кабина машиниста оказывается прямо передо мной. Средних лет мужичок в форменном мундирчике улыбается и машет мне рукой.
Поначалу не понимаю, чего он хочет. Вижу приоткрытую дверь в кабину; решаюсь.
— Здравствуйте, — он, оказывается, меня узнал. — Я и не думал, что вы ездите в метро…
Усаживает меня на откидное сидение и прикрывает старым пальто — чтобы не заметно было с перрона.
Оглядываюсь. Теснота, рычаги и лампочки, за ветровым стеклом тоннель в желтом свете прожекторов.
Осторожно, двери закрываются.
Впервые в жизни еду в кабине поезда метро. И, наверное, в последний.
Тоннель влажный и какой-то темно-рыжий. Справа и слева возникают время от времени черные боковые ходы; следующая станция возникает сперва светлым пятном, потом цветной гирляндой, как новогодняя елка. Двери открываются; двери закрываются. Какая у вас интересная работа, льщу я машинисту. Это только в первый раз интересная, говорит он искренне. И я думаю: что за судьба по восемь часов в день смотреть на мелькание шпал в рыжем и волглом тоннеле…
Разве он не имеет права отдохнуть в субботу вечером у телевизора? Посочувствовать, посмеяться, расслабиться, наблюдая за чужой жизнью?
И какое я имею право презирать его за эту маленькую слабость?
Я жду, когда появится новая станция, но ее нет и нет. Поезд стучит все быстрее.
Вопросительно смотрю на машиниста:
— Какой длинный перегон…
Он оглядывается на меня и вдруг начинает хохотать.
Он смеется, довольный собой. А поезд летит и летит, и впереди тоннель, только тоннель, и желтый круг трех прожекторов тускнеет с каждой секундой, мы летим в абсолютную темноту…
Застонав, просыпаюсь.
* * *— …Бросить раскрученный проект вот сейчас, на пике?! Ты что, сдурела?
Сижу на краешке шефового стола. Курю. Стряхиваю пепел на пол.
— У меня новая идея, говорю небрежно. — Реалшоу в женской тюрьме. С натурными съемками в лагерях и колониях.
Он смотрит на меня, как детка на фокусника. Медленно закрывает рот.
Елена
На углу ветер носит обертки, обрывки, ненужные теперь лоскутки из чьей-то жизни.
Кладу монету в протянутую ладонь маленькой озябшей старухи.
Старуха поднимает на меня глаза за толстенными стеклами древних очков — они кажутся круглыми, как две планеты.
Лена
Расхаживаю по квартире, громко разговаривая сама с собой. Нет ничего лучшего для юной концепции, кроме как быть проговоренной вслух.
— …Половина действующих лиц будут уголовницы, ничего не знающие о программе… Другая половина внедренные участницы, сражающиеся за приз… Ты слышишь?
Ногой раскрываю дверь в кухню.
Пусто. Льется вода в пустую раковину.
Закручиваю кран.
— …В сценарий так и просится дружба, предательство, любовь… Между подсадной участницей и натуральной осужденной… Ты слышишь?
Рывком отдергиваю занавеску.
Там никого нет. Лохмотьями висят наполовину ободранные витражи.
— Пусть радуются, — говорю я. — Потребуются большие деньги… Мне их дадут. Мне дадут. Ты слышишь?
Возвращаюсь в комнату, где нарисован на паркете неровный белый круг. Бесцельно брожу, проводя пальцем по корешкам книг.
Пятый том собраний сочинений Пушкина, старенький, горчичный такой, и римская цифра «пять» на корешке, как пальцы подростка на рокконцерте. Гессе… Шекспир в переводе Маршака. Джойс…
— Я это сделаю. Они предсказуемы… Дебют, миттеншпиль… Нет, это не шахматы, это лапта… Перетягивание каната…
На телефоне мигает лампочка автоответчика. Прохожу мимо, не взглянув.
Останавливаюсь перед дверью в ванную.
Слушаю глухой шум воды.
Елена
Струя из крана звучит глуше, попадая в гору взбитой пены. Гора растет.
Я сижу на краешке ванны.
И никто ни в чем не виноват, кроме меня. Это преступное, по сути желание: чтобы тебя оставили в покое.
Мне надо было родиться камнем. Камни могут сколько угодно думать о себе, ничего не делая. Никого не упрекая. И никто им ничего не должен.
А я родилась человеком, и мне все должны, должны, должны. Должны понимать меня, щадить меня… Да кто я такая, чтобы меня щадили?..
Я кислота. Я ходячее поражение. Я бессилие, безволие, безнадежность. Убийца, может быть, любви. А может быть, чего-то посерьезнее.
Потому что все, что за меловым кругом, дозволено, но бессмысленно. А внутри круга… Нет, это дружба фитиля с пороховой бочкой, дружба легких с туберкулезом, дружба костра и пластмассового стаканчика…
