Шимун Врочек - Рим. Книга 1. Последний Легат
– Чего тебе?
– Вам нужно поесть, господин Гай. Послушайте старика…
Я снова раздражаюсь. Забота Тарквиния настойчива и неловка, как старая родственница…
– Я не хочу пить, и я не хочу есть. Все?! – говорю я.
От собственной резкости мне становится чуть-чуть неловко. Но я устал от общества Тарквиния за время поездки так, словно мы с ним – муж и жена, надоевшие друг другу много лет назад, еще во время свадебного обряда.
Тарквиний обиженно молчит. Вот ведь упрямый старый пень…
– Знаешь что, – говорю. Хорошо, что я об этом вспомнил. – Дай-ка мне шкатулку с той вещью… с вещами Луция.
Их немного. Железное кольцо – знак сенатора, почерневшее, с точками ржавчины. Золотое кольцо с зеленым гладким камнем – семейное, досталось от отца. И десяток амулетов для хорошего здоровья – даже настоящий амулет Асклепия, видимо, из храма в Греции. Все, что осталось мне от брата.
И еще одна вещь. Не то чтобы странная, но загадочная. Какой-то германский амулет, видимо. Впрочем, брат мог привезти его и из Паннонии, где долгое время воевал с мятежниками. Говорят, эта вещь была зажата у Луция в пальцах – с такой силой, что их не сразу удалось разжать.
Я беру ее и кладу на ладонь. Маленькая птица, сделанная из… нет, это не серебро. Ощутимо тяжелый, очень холодный металл с серебристым оттенком. Скорее ртуть, из которой делают киноварь – фиолетовую краску. Но ртуть никогда не застывает, а здесь – словно застыла.
Фигурка изображает маленькую птицу, почти круглую, нахохлившуюся. Какой-то местный, северный воробей – в Риме они поджарые, вытянутые, словно бы беговые. Им в Италии жарко.
Значит, северный воробей. Когда фигурка лежит на моей ладони, я вдруг чувствую неприятное, пугающее чувство – словно все это уже со мной было. Эта фигурка Воробья, сделанная из неизвестного металла, эта дорога в раскачивающейся и скрипящей на ходу повозке, этот топот солдатских калиг.
Вещь мертвеца. Словно я осквернен и мне нужно очиститься – хотя я и не понтифик.
…что-то важное. Мерзкое чувство. Что было Луцию в этой фигурке? В этом воробье – что брат схватился за него в последние мгновения своей жизни? Надеюсь, я это узнаю.
Протягиваю фигурку Тарквинию. Старик смотрит на меня водянистыми, по-старчески светлыми глазами, моргает.
– Спрячь, – говорю я.
– Да, господин. Как прикажете, господин, – тон нарочито подхалимский.
Фигурка исчезает в шкатулке – у Тарквиния их много. На этой нарисованы бегущие лошади. Они бегут по желтой африканской равнине. Шкатулка, видимо, один из сувениров времен моей службы в Мавритании.
Повозка катится, колеса скрипят. Солдатские калиги все так же выбивают мерный ритм из военной дороги. Где-то недалеко слышится мычание коров. Все так же, как и предыдущие несколько часов поездки…
За исключением одного. Мимо проплывают столбы. Я вижу грубо стесанное дерево, обрубленные, иногда не до конца, сучья – столб возвышается над дорогой, он вкопан в землю у обочины. Дальше вижу горизонтальную планку, на ней – ободранные, в синяках ноги, прибитые гвоздями.
Запах разложения и смерти становится сильнее, обступает меня. Мухи вьются облаком, жужжание…
Я поднимаю взгляд. Распятый обвис на перекладине, ребра выступили так, что проткнули кожу. Это мертвый германец. Остатки светлых волос, тело покрыто слоем грязи – от пыли и дождей. На табличке над его головой надпись… я не успеваю прочитать, мы проезжаем мимо. Следующий крест. Этот германец еще жив, он вяло шевелится, когда слышит стук колес.
Лицо распухшее и синее. Правосудие по-римски. Надпись на табличке гласит: «УБИЙЦА» – и еще цифры и буквы.
Теперь я понимаю, что мы пришли в Германию навсегда. Потому что цифры означают дату казни, а буквы – это «ВАР». Публий Квинтилий Вар, наместник, – по его приказу казнен этот человек. Возрадуемся, квириты! Римское право пришло в Германию.
Ряды крестов все тянутся и тянутся. Их десятки. Сколько приговоров уже вынес Вар?
Где-то вдалеке грохочет гроза. Мычание коров становится громким и тягучим – почти невыносимым. Оно разносится в воздухе, откуда-то пахнуло горячим навозом, запахом коровника… затем запахом дождя, смешанным с вонью мертвечины.
Вересковые пустоши, фиолетово-розовые, тянутся вдоль дороги. Становится все темнее. Видимо, скоро гроза доберется и до нас. Лес местами подступает к дороге, карабкается по склону – деревья гнутся под налетающими порывами ветра, громко шелестят. Сорванные ветром листья кувыркаются в воздухе…
Сверкает молния. Вспышка запечатлевается на внутренней стороне моих век. Когда я закрываю глаза, под веками змеится отпечаток молнии.
Открываю глаза, моргаю. Коровы мычат – в этом звуке все больше тревоги. Наконец я вижу их – высунув голову из повозки. Темный поток перекрыл дорогу, они куда-то идут, и их сотня, не меньше. Я слышу резкий приказ Волтумия: «Стой!» Повозка, проехав еще немного, тоже останавливается. Тревога разлита в воздухе, напряженном перед грозой, натянутом, как полотно над амфитеатром, как парус перед штормом.
Местные коровы – мелкие и без рогов, но их достаточно много, чтобы перекрыть нам дорогу. И они бредут, задирая морды, чувствуя грозу, – и мычат. Над пятнистыми спинами нависают мертвые германцы на крестах. Жуткая в своей нелепости картина. Легионеры ругаются: коровы перекрыли дорогу, они через коров протолкаются, а как быть с повозкой? Повозка не пройдет.
Плотная масса коров медленно перетекает через дорогу, затапливает луг справа от дороги. Но где хотя бы один пастух?
* * *
Коровы мычат. Они толкаются и медленно бредут через дорогу, одни пытаются пройти дальше, мотают мордами, другие, наоборот, застыли как изваяния. Смешные варварские коровы – без рогов. Я вижу их мохнатые морды – коричные и пестрые; черные ноздри, шумно втягивающие воздух. В какой-то момент мне начинает казаться, что это единая слитная масса, единый многоногий, тысячеглазый зверь, Гидра-Корова, с сотнями хвостов и жаждой в брюхе, с сотнями втягивающих грозовой воздух ноздрей… И Гидра-Корова явно в тревоге.
Я слышу резкие крики впереди – это легионеры и Тит Волтумий пытаются расчистить дорогу повозке. Но куда там. Гидра-Корова уходить не хочет. Она смотрит на лежащую под ногами плоскую каменную змею – дорогу и перетаптывается бессчетным количеством ног. Гидра-Корова растеряна, она не знает, где
пастух.
Я вылезаю из повозки, стою рядом, глядя, как над лесом сгущается темень. Вдалеке вновь сверкает молния. Когда далекие раскаты грома доходят до Гидры-Коровы, она дергается и мычит. Жалобно, будто предчувствуя что-то.
Я поворачиваюсь и вижу, как из задней, открытой части повозки на меня смотрят рабы. Они испуганы – чужая страна, чужие дороги, чужой бог гневается. Я говорю:
