Гарри Тертлдав - Император Крисп
Несмотря на непривычную обстановку, литургия здесь ничем не отличалась от соборной, и Фостий следовал за этим священником с той же легкостью, как и за вселенским патриархом. Единственной разницей оказался акцент священника, еще более сильный, чем у Криспа, который упорно избавлялся в своей речи от крестьянских интонаций. Фостий пришел к выводу, что священник приехал с запада, а не с севера, как его отец.
Когда отзвучали положенные молитвы, священник обвел взглядом паству.
– Я радуюсь, что владыка благой и премудрый вновь привел вас ко мне, друзья, – сказал он. Произнося последнее слово, он не сводил глаз с Фостия и халогаев, словно гадая, подходят ли они под это определение.
Позволив себе проявить сомнение, он продолжил:
– Друзья, мы не знали проклятия материального изобилия. – Он вновь бросил на Фостия оценивающий взгляд. – За это я благодарю владыку благого и премудрого, потому что нам лишь немногое придется отбросить перед тем, когда мы предстанем на суд перед его святым троном.
Фостий моргнул: подобные теологические рассуждения оказались для него в новинку. Этот священник сделал шаг вперед с того места, где остановился Окситий. Но в нем, в отличие от патриарха, не было лицемерия – он был столь же откровенно беден, как его храм и его паства. Уже одно это побудило Фостия прислушаться к нему всерьез.
– Как можем мы надеяться вознестись на небеса, отягощенные золотом в наших кошельках? Я не утверждаю, что подобное невозможно, друзья, но лишь очень немногие из богачей прожили жизнь достаточно святую, чтобы вознестись над богатством, которое они ценят выше своей души.
– Правильно, святой отец! – воскликнула женщина.
Какой-то мужчина добавил:
– Скажите правду!
Священник услышал его слова и вставил их в проповедь с ловкостью каменщика, берущего очередной кирпич из штабеля:
– Я скажу вам правду, друзья. Правда в том, что все, к чему стремятся глупые богачи, есть лишь ловушка Скотоса, приманка, которой он завлекает их в вечный лед. Если Фос есть хозяин наших душ – а мы знаем, что это так, – то как могут его заботить материальные вещи? Ответ прост, друзья: не могут.
Материальный мир есть порождение Скотоса. Возрадуйтесь, если вам принадлежит лишь малая его толика – как это справедливо для всех нас. И величайшая услуга, которую мы можем оказать человеку, не знающему этой правды, состоит в том, чтобы избавить его от всего, что связывает его со Скотосом, и тем самым освободить его душу для общения с высшим благом.
– Да, – воскликнула женщина; ее голос был высок, а дыхание прерывисто, словно они испытывала экстаз. – О да!
Мясник, говоривший на улице с Фостием, спокойно и рассудительно сказал священнику:
– Я молю, чтобы вы наставили нас на путь отречения от материального, святой отец.
– Пусть твое собственное знание о том, как приближаться к святому свету Фоса, станет твоим поводырем, друг, – ответил священник. – То, что ты объявляешь своим, принадлежит тебе в лучшем случае лишь в этом мире. Неужели ты рискнешь ради него навечно оказаться во льду Скотоса? На это способен лишь дурак.
– Мы не дураки, – возразил мясник. – Мы знаем… – Он смолк и вновь оценивающе посмотрел на Фостия, которому подобные взгляды в этому моменту уже осточертели. Передумав, он не стал произносить того, что хотел, и после едва заметной паузы сказал:
– Мы знаем то, что мы знаем, клянусь благим богом.
Собравшиеся в этом жалком храме прихожане поняли, что имел в виду мясник.
Послышались возгласы согласия – громкие или тихие, но во всех голосах ощущалась такая вера и набожность, какую Фостий никогда не замечал в богатых горожанах, приходивших молиться в Собор. Вспыхнувший было гнев на то, что его исключили из круга посвященных, вскоре угас, сменившись желанием обрести нечто, во что можно верить столь же страстно и сильно, как верили окружающие его люди.
Священник воздел руки к небесам и сплюнул под ноги, ритуально отвергая Скотоса. Когда прихожане в последний раз вознесли хвалу Фосу, он объявил литургию законченной. Фостий вышел из храма, вновь охраняемый спереди и сзади халогаями, и ощутил чувство потери и сожаления от возвращения в мирскую суету, какого никогда не испытывал, выходя из несравнимо более пышного Собора. Ему даже пришло на ум кощунственное сравнение: словно он приходит в себя после пронзительного удовольствия любовных утех.
Он покачал головой. Как сказал священник, к чему эти объятия и стоны, к чему все земные наслаждения, если они подвергают опасности его душу?
– Извините, – произнес кто-то сзади. Мясник. Фостий обернулся, то же сделали и халогаи. Их топоры шевельнулись, словно желая напиться крови. Мясник не обратил на них внимания и обратился к Фостию, словно телохранителей у него и вовсе не было:
– Друг, мне показалось, что тебе пришлось по душе услышанное в храме.
Но лишь показалось… если я ошибся, скажи мне, и я уйду.
– Нет, добрый господин, ты не ошибся, – ответил Фостий и сразу пожалел, что не произнес слова «друг». Что ж, теперь уже поздно. – Ваш священник хорошо проповедует, и сердце у него отважное и пылкое – я редко таких встречал. Какой смысл в богатстве, если оно заперто в сокровищнице или бездумно тратится, когда столь многие страдают от нужды?
– Какой смысл в богатстве? – повторил мясник, но развивать мысль не стал.
Если он и скользнул глазами по богатой одежде Фостия, то сделал это настолько быстро, что юноша не заметил.
Помолчав, мясник сказал:
– Может быть, ты еще раз захочешь послушать святого отца – кстати, его зовут Диген – и сделать это наедине с ним?
Фостий задумался.
– Может быть, – ответил он наконец, потому что ему действительно захотелось еще раз послушать священника.
Если бы мясник улыбнулся или как-то иначе выразил свое торжество, у Фостия сразу сработала бы обостренная от придворной жизни подозрительность, но тот лишь здравомысленно кивнул. Это убедило Фостия в его искренности, и он решил, что и в самом деле попробует встретиться с Дигеном наедине. Он уже убедился утром, что избавиться от телохранителей – задача непростая. Но можно же что-то придумать…
Катаколон стоял в дверях кабинета, дожидаясь, пока Крисп поднимет голову от налогового отчета. Через некоторое время его ожидания оправдались. Крисп положил перо.
– Чего ты хочешь, сын? Заходи, раз решил сказать.
Заметив, как нервничает Катаколон, подходя к его столу, Крисп решил, что догадывается, о чем пойдет речь. Слова младшего сына подтвердили его догадку:
– Отец, я хочу попросить еще об одном авансе в счет моего содержания. Обычно сияющая улыбка Катаколона сменилась виноватой, какой становилась всякий раз, когда он выпрашивал у отца деньги.
