Тим Северин - Дитя Одина
— Что случилось? — хрипло спросил я.
— Гримхильд встала. Наверное, ее двойник вернулся и вошел в тело, — ответила Гудрид. — Она бродила по чулану. Натыкалась на стены, как слепая. Натыкалась и бормотала. Тогда я послала за ее мужем. Боялась, как бы она не навела порчу. Ее муж вошел сюда и решил, что Гримхильд одержима. Что она превратилась в упыря. Он схватил нож и воткнул в нее. Чтобы ее прикончить. С тех пор она больше не шевелится.
Гудрид прижала меня к себе.
— Твой дядя Торстейн тоже умер, — спокойно сказала она. — Он перестал дышать после полудня, и я уже думала, что он отошел. Но он ненадолго вернулся. Он подозвал меня и сказал, что знает, что вот-вот умрет, и хочет, чтобы его похоронили не здесь, а там, в Браттахлиде. Я обещала ему это. Потом он велел мне не забывать о том, какую судьбу мне предсказала вельва. Сказал, что он — не тот человек, который мне сужен. Это последнее, что он сказал. Потом упал и больше не шевелился.
Я стоял подле Гудрид, припав головой к ее коленям.
— Не беспокойся, — сказал я Гудрид, пытаясь ее утешить. — Теперь все будет хорошо. Тебя чума не тронет. И Торстейна Черного тоже. Умрут только Свертинг и старик Амунди, которые сегодня были со мной в лодке. Они ведь были вчера ночью на дворе вместе с Гарди.
Ладонью под подбородок она ласково приподняла мне голову и заглянула в глаза.
— Откуда ты знаешь? — тихо спросила она.
— Потому что я тоже их видел, как Гримхильд, все они были там, возле Гарди с кнутом. Вчера ночью, на дворе, — ответил я.
— Понятно, — сказала Гудрид, опустила руку и отвела глаза.
Я был слишком смущен и напуган, чтобы понять смысл того, что произошло. Говорить кому бы то ни было, что я тоже видел двойников на темном хуторском дворе, я вовсе не собирался. И я не мог этого понять. Коль видел я их, то кто ж я такой и как связан с миром духов? Я помнил разговоры о моей родной матери Торгунне и зловещих обстоятельствах ее смерти. Посетит ли меня ее двойник? Это было бы ужасно. Но когда бы я поднял глаза и заглянул в лицо Гудрид, то успокоился бы. Я бы понял, что Гудрид тоже видела еще-не-мертвых и что она владеет даром ведовства гораздо большим, чем я.
ГЛАВА 6
В семь лет все проходит быстро. Зимовать в Пикшевом фьорде, теснясь в доме, где произошли столь непостижимые дела, наши люди, разумеется, отказались, и мы возвратились в Браттахлид.Я же вернулся к обычной детской жизни, к играм с друзьями, которых в Браттахлиде у меня было больше, чем в Пикшевом фьорде. Наши детские игры были разнообразны и шумны. Ростом я был меньше большинства моих сверстников, но восполнял недостаток силы изобретательностью и быстротой ума. К тому же, как оказалось, живостью воображения и способностью к подражанию я превосходил большинство моих друзей. Так что в нашей ватаге именно я стал заводилой, выдумщиком новых игр или новых правил к старым. По весне, когда дни удлинились, мы, дети, выбрались на волю, и те игры, которые зимой в доме были под запретом от взрослых, стали еще более буйными. Чаще всего мы подражали взрослым и, вооружившись самодельными деревянными щитами и деревянными лее мечами, бились, вопя во всегорло. Разумеется, одна из придуманных нами игр была основана на странствии моего дяди Торвальда. И больше всего нам нравилось изображать героическую смерть его. Самый старший, самый сильный мальчик — его звали Храфн, сколько я помню — играл главную роль: он ходил, шатаясь, по двору, напоказ зажимая подмышку и делая вид, что вытаскивает стрелу.
— Скрелинги застрелили меня, — вопил он. — Я умираю. Вовек не видеть мне родного дома, но я умру смертью героя в дальнем краю.
Потом он поворачивался, выбрасывал руки вперед и падал наземь, притворяясь мертвым, а остальные делали вид, что возводят над телом курган из камней. Зато я верховодил, когда мы садились в воображаемую лодку и гребли или шли под парусом вдоль неведомого берега. Это я придумал страшный водоворот, в который нас едва не затянуло, и морское чудище, скользкие щупальца которого пытались утащить нас за борт. Мои друзья делали вид, что они озирают берег, и выкрикивали, что они видят, — рыщущих волков, огромных медведей, змеев-драконов и прочее. Однажды я выдумал человека-чудовище, и оно, как я утверждал, корчило нам рожи с берега. Это был тролль об одной ноге со ступней, огромной, как блюдо. Он большими прыжками скакал по берегу вровень с нашей лодкой, не отставая, и я, отойдя в сторонку, для наглядности стал показывать — прыгать, держа ноги вместе, и прыгал так, пока не запыхался.
Это безобидное лицедейство привлекло ко мне внимание и обернулось для меня самым неожиданным образом.
Вот когда я и вправду перепугался. На следующий день шел я мимо распахнутой двери большого хлева. Вдруг из тьмы дверного проема высунулась жилистая рука и вцепилась мне в плечо. Меня затащили внутрь, и в полумраке я оказался лицом к лицу с ужасным Тюркиром. Я был уверен, что сейчас меня прибьют за какую-то провинность, и онемел от страха, когда он прижал меня к стене коровника, повернув лицом к себе. Он все еще сжимал мое плечо, и мне было больно.
— Кто тебе сказал об одноноге? — вопросил он со своим сильным акцентом. — Ты говорил с кем-то из корабельщиков об этом?
— Поверни мальчишку, чтобы я мог видеть его глаза, — раздался низкий рокочущий голос, и я увидел второго чело-река, сидевшего на сене в глубине коровника.
До того я его не заметил, но, даже и не глядя, мог бы узнать, кто это, и испугался еще больше. То был Торвалль по прозвищу Охотник.
Из всех мужчин в Браттахлиде мы, мальчики, боялись Торвалля и уважали больше всего. В нашей общине земледельцев и рыбаков он был единственным человеком, предпочитавшим одиночество. Высокий, с обветренным лицом, лет шестидесяти, но все еще бодрый и крепкий, как двадцатилетний, он был изуродован шрамом, который шел от уголка левого глаза к уху. Ухо было частично оторвано по краю, так что Торвалль походил на драного кота, побывавшего во многих драках. Шрам этот — память об охоте, на которой Торвалля покалечил молодой полярный медведь. Оказавшись перед ним в хлеву, я старался не смотреть на этот ужасный шрам, думая про себя, что Торваллю еще повезло, что он не потерял глаз. Но все-таки веко левого глаза у него было опущено, и я гадал, не мешает ли увечье целиться, когда он натягивает свой охотничий лук.
Торвалль был в обычной своей одежде охотника — тяжелые поножи, обвязанные ремнями, крепкие башмаки и куртка с наголовником. Я ни разу не видел его одетым по-другому, и честно говоря, от одежды этой сильно пахло, и запах перебивал даже запах коровника. У Торвалля не было никого, кто бы его обстирывал. Он был холостяк, жил на отшибе, приходил и уходил, когда ему заблагорассудится. Единственным украшением у него было ожерелье из зубов полярного медведя, убитого им. А сейчас он в упор разглядывал меня, и мне казалось, что на меня смотрит какая-то хищная птица.
