Макс Фрай - 78
Гирей вырос и стал хирургом. В юности четыре долгих года пришлось ему резать отравленные гангреной ноги, зашивать развороченные шрапнелью животы, прижиматься к пропитанной кровью земле когда над головой свист и следующий кусок свинца — твой.
И поймал он свой осколок, не без этого. Ногу рассекло до колена. На войне такие раны не лечат, и пришлось бы молодому волку дальше ковылять по жизни одноногим, если б не был он до дрожи красив. Седая голова в цвет простыни, ресницы черным полукружьем над запавшими глазами. Падший ангел, а не солдатик. Когдав ангел упадет, его непременно поймают, закон такой. Гирея у самой земли поймала, выходила и на руках бережно вынесла из войны хорошая еврейская девочка Верочка. Пухленькая, маленькая, с рыжими завитушками у висков. Он вышел из войны седым, чуть хромым, но целым, да еще с молодой женой. Нашелся для него и Город подстать — чужой, холодный, бескровный, досчитавший до 900, но живой. Такой же как он, падший, и людьми вынесенный.
Повезло Гирею. Самое время было жить, сверкать зубами, драться, силу показывать. Только с людьми ему драться было неинтересно, ему бы кого посильнее в соперники. Чтобы у Того все, а у Гирея — только нож. Один на один. Без взрывов, пожаров, и прочих эффектов Пусть будет тихо, светло и чисто.
И стало так.
Гирея еще раз облил руки спиртом и кивнул. Операционный халат шьется так, что хирург не может его надеть сам, словно латы. Оруженосец нужен. Чтобы накинул халат, завязал на спине, натянул тугие перчатки. На ноги полагаются бахилы, на голову — шапочка. Все белое. Чистое. Можно начинать.
В круге лампы с одной стороны белой занавески было голубоватое мальчишечье лицо, с другой — поле битвы. Гирей заглянул за занавеску и улыбнулся, отлично зная что сейчас случится. У мальчишки дрогнули губы и засветились глаза. Все они одинаковые, люди. Верят сразу, без раздумий. Как в древней Иудее.
— Разлегся? — буркнул Гирей. — Больной что ли?
Мальчик неуверенно кивнул, разулыбался, и стало видно, какие у него пухлые губы и пушистые ресницы.
— Ну раз больной, значит полечим, подытожил Гирей. — Через пару лет будешь девчонок портить.
Отвернулся, задернул занавеску и забыл про мальчика.
— Скальпель…
— Зажим…
— Корцанг…
Кровь на белом халате, на очках, на перчатках. В распятой ране все было не так. Эта печень не могла работать. Здесь все надо было перешить.
— Слышишь, Ты, там? — беззвучно кричал Гирей, и глаза ему застилал пот и ярость, — Сейчас я отрежу отюда и пришью сюда, и это будет работать. Потому что я этого хочу.
Ассистентов его операции приводили в ужас. Невозможное, нечеловеческое это дело — так кроить и кромсать плоть, переделывать как душе угодно, сшивать сосуды простой иглой, яростно, без раздумий перекраивать — словно не детское тело перед тобой, а враг. И драться с ним — все средства хороши.
— Зашивайте.
Закончив, Гирей срывал перчатки и, не оглядывась, выходил из операционной. Это было еще не все. Смыв кровь кровь и пот, он сразу шел к родителям. Сам. Это была часть битвы. Входил в приемную и с порога улыбался в белое лицо. Чудо всегда происходило — мама ребенка улыбалась в ответ и верила. Как в Бога, только лучше.
— Ну что, все в порядке, здоровый будет — говорил он буднично — делов-то.
Он побеждал не всегда. Иногда и нож входил в плоть как в масло, и швы ложились ровно, просто загляденье, и все должно бы работать, а на выходе — сомкнутые веки, зеленая горизонталь на экране. Провал. Гирей не жалел и не думал о тех кого резал, но когда дети уходили или того хуже, оставались покалеченными, впадал в бешенство и думал, долго, долго думал. В следующий раз он делал совершал еще более рискованный ход, и чудо случалось. Или не случалось.
Много лет Гирей входил в операционную под свет ламп. Сестры надевали на него белые одежды и вкладывали в руку нож. Он резал детские тела, перекраивал пищеводы и мочевые пузыри, заставлял работать нерабочие почки и печень. Мальчишки, которым он перекраивал пенисы женились и делали кучу детей — во славу Гирея, называя их его именем и именами его детей.
У Гирея вообще не было учеников. Студенты были, толпы влюбленных, безумных, ловящих каждое слово. А учеников не брал — мешают, да и где время взять? Заниматься любовью и войной пристало один на один, иначе балаган и непотребство.
Его женщины были красивы, приятны на ощупь, послушны и хорошо готовили. За это он прощал им многое — и то что они болтливы, и то что отнимают кучу времени, и даже детей. Двоих сыновей от Веры он тоже прочил в хирурги. Такими как он они не станут конечно, размышлял он рассеянно. Будут просто людьми. Но можно им кое-что и показать, из уже опробованного. Не учить конечно, это ж сколько времени уйдет. Но поднатаскать полезно. Раз уж народились.
А потом появилась Ира. Она не была врачом, это редкость, обычно любят своих, остальные вовне и ничего не понимают. Ира преподавала в школе литературу и в ее мире все было очень просто. Дети не были разделены надвое белой занавеской. Они взрослели, переставали быть детьми, уходили, и каждый оставлял след — смешное словечко, фотография в альбоме, безделушка. В ее вселенной пахло кофе с корицей и желтеющими книжками. Там вовсе не было падших ангелов, только в книжках. Ей вполне хватало людей.
— Я с тобой буду всегда-всегда, говорила Ира. Будешь кофе? Нож тот, который твой, с наборной ручкой — он так на солнце играет, я его вчера забыла на подоконнике, вхожу на кухню — а от него прямо свет! Смотри, у Лешки зуб, так быстро вырос, в пятницу когда ты приходил еще не было. Скоро нас перекусает. Вот он вырастет — и тоже доктором будет, да? А вот как ты думаешь, может мне на полставки уйти? Ты мог бы тогда днем заходить, я взяла бы скажем понедельник, среду и четверг… Ой да, деньги же. Я забыла. Прости пожалуйста. У тебя от волос пахнет теплым песком. И морем. Да я знаю что хлорка, но все равно как будто море. Смотри, что я нашла. Если бы ты был ангелом — то как будто про тебя:
“Так ангел Ветхого Завета
Нашел соперника подстать
Как арфу он сжимал атлета
Которого любая жила
Струною ангелу служила
Чтоб схваткой гимн на нем сыграть…”
— Похоже, да? Но все-таки хорошо что ты человек — у тебя есть я, а у меня — ты. А так бы у тебя был только Бог. Интересно, как это?
Гирей сам не заметил, когда именно он стал человеком. Осознав перемену, он остановился, пораженный, и посмотрел под ноги, на лезвие скальпеля по которому он так беспечно шел. Это оказалось очень страшно.
