Р. Скотт Бэккер - Слуги Темного Властелина
– Ты! Нет, ты!
«И я – тоже часть всего этого», – думала она.
А теперь вот они завтра утром выступают в земли фаним. Серве, дочь нимбриканского вождя, платившего дань империи, отправляется на Священную войну с кианцами!
Для Серве кианцы всегда были одним из множества загадочных, грозных имен – примерно тем же, чем и скюльвенды. В бытность наложницей ей случалось слышать, как сыновья Гаунов говорили о них между собой. В их тоне звучало пренебрежение, но временами проскальзывало и восхищение. Они обсуждали неудачные посольства, которые падираджа отправлял в Ненсифон, дипломатические ухищрения, мелкие успехи и серьезные провалы. Жаловались на бестолковую политику, которую проводил император в отношении язычников. Все люди и края, о которых они упоминали, казались ей какими-то ненастоящими, как жутковатое и чересчур суровое продолжение какой-нибудь сказки. Вот болтовня с рабами и прочими наложницами – это было настоящее. Что старую Гриасу высекли накануне за то, что она пролила лимонный соус на колени Патридому. Что Эппальтр, красавец-конюх, пробрался в спальню наложниц и трахнул Аэльсу, но на него кто-то донес – неизвестно кто, – и конюха казнили.
Однако этот мир исчез навеки. Пантерут и его мунуаты развеяли его без следа. И в тесный кружок ее жизни водопадом хлынули ненастоящие народы и края. И вот теперь она вместе с людьми, которые запросто беседуют с принцами, императорами – даже с богами! Еще немного – и она увидит великолепных кианских вельмож, выстроившихся перед битвой, увидит, как несутся над полем брани развевающиеся знамена Бивня… Она как наяву видела Келлхуса в гуще сражения, великолепного, непобедимого, сражающего неведомого ей падираджу.
Келлхус будет главным героем этой еще ненаписанной саги! Она это знала. Она знала это с неизъяснимой уверенностью.
Но теперь, сидя при свете свечи над древним текстом, он выглядел таким мирным…
С отчаянно бьющимся сердцем она подползла к нему, закутавшись в одеяло и спрятав под ним свои груди.
– Что ты читаешь? – хрипло спросила она. И заплакала – слишком свежо еще было воспоминание о скюльвенде между ее ног.
«Я слишком слаба! Слишком слаба, чтобы терпеть его…» Доброе лицо Келлхуса поднялось от манускрипта. В этом свете оно выглядело каким-то холодным.
– Ты извини, что я тебе помешала, – выдавила она сквозь слезы. Ее лицо было искажено ребяческой мукой, покорностью, ужасной и непонимающей.
«Куда мне идти?»
Но Келлхус сказал:
– Не убегай, Серве.
Он говорил с ней на нимбриканском, языке ее отца. Это была часть темного убежища, которое они выстроили для себя двоих, – места, где гневный взор скюльвенда не мог настигнуть их. Но услышав родной язык, она разразилась рыданиями.
– Когда мир отвергает нас снова и снова, – сказал он, гладя ее по щеке и втирая ее слезы ей в волосы, – когда он наказывает нас так, как он наказывает тебя, Серве, очень часто становится трудно понять смысл происходящего. Все наши мольбы остаются без ответа. Все, на что мы полагаемся, предает нас. Все наши надежды терпят крах. Нам кажется, будто мы ничего не значим для мира. А когда мы думаем, будто ничего не значим, нам начинает казаться, будто мы – ничто.
У нее вырвался тихий стон. Ей хотелось упасть ничком и свернуться как можно плотнее, так, чтобы от нее ничего не осталось…
«Но я этого не вижу».
– Отсутствие понимания, – ответил Келлхус, – не то же самое, что отсутствие. Ты что-то да значишь, Серве. Ты – нечто важное. Весь этот мир исполнен смысла. Все, даже твои страдания, имеет тайный, священный смысл. Даже твоим страданиям предназначено сыграть ключевую роль.
Она дотронулась обессилевшими пальцами до своей шеи. Ее лицо сморщилось. «Так я что-то значу?»
– Больше, чем ты можешь себе представить! – прошептал он.
Она упала ему на грудь, и он обнимал ее, пока она содрогалась в немом крике. Она выплакивала свое горе, ревела, как, бывало, ревела ребенком. А он укачивал ее в объятиях, прижимаясь щекой к ее волосам.
Через некоторое время он отодвинул ее от себя, и она потупилась, не зная, куда девать глаза от стыда. Такая слабая! Такая жалкая!
Он мягкими прикосновениями смахнул слезы с её глаз и долго-долго смотрел на нее. Она не успокоилась окончательно, пока не увидела, как у него самого текут слезы.
«Он плачет из-за меня… из-за меня…»
– Ты принадлежишь ему, – сказал он наконец. – Ты – его добыча.
– Нет! – с вызовом возразила она. – Его добыча – мое тело. А сердце мое принадлежит тебе!
Как же так получилось? Как вышло, что она оказалась разорванной надвое? Она столько перенесла. Зачем же теперь эти муки? Теперь, когда она наконец-то полюбила? Однако на миг она почти ощутила себя единым целым – сейчас, когда они говорили на своем тайном языке, обмениваясь ласковыми словами…
«Я что-то значу!»
Ее слезы стекали на его подстриженную бородку. Они мало-помалу собрались в большую каплю и упали на раскрытую книгу, запятнав древние чернила.
– Твоя книга! – ахнула она, найдя облегчение в чувстве вины за вещь, которая была ему небезразлична. Она выпростала из одеяла обнаженную руку, желтовато-белую в свете свечи, и провела пальцами по странице. – Я ее сильно испортила?
– Над этим текстом плакали многие, – мягко ответил Келлхус.
Расстояние между их лицами было таким небольшим и влажным – и внезапно в нем возникло напряжение. |
Она схватила его руку и притянула его к своим точеным грудям.
– Келлхус, – прошептала она трепетным голосом, – я хочу, чтобы ты кончил… кончил в меня!
И он наконец-то сдался.
Стеная и задыхаясь под ним, она смотрела в темный угол, где лежал скюльвенд, зная, что он видит экстаз на ее лице… на их лицах.
Кончая, она вскрикнула – и это был крик ненависти.
Найюр лежал неподвижно, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы. На фоне света, отражающегося от полотняного ската над головой, висел образ ее безупречного лица, обращенного к нему в мучительном экстазе.
Серве хихикала, как девчонка, а Келлхус что-то нашептывал ей на этом ее проклятом наречии. Полотно и шерсть зашуршали по гладкой коже, потом задули свечу, и шатер погрузился в непроглядную тьму. Они привалились к занавеске, загораживающей вход, и в шатер потянуло свежим воздухом.
– Йируши дан клепет за гесауба дана, – сказала она голосом, еле слышным на открытом воздухе и вдобавок заглушённым холстиной.
Треск углей – кто-то подкинул дров в костер.
– Эйирушина? Баусса кальве, – ответил Келлхус.
Серве снова рассмеялась, однако на этот раз хрипловатым, странно взрослым смехом, какого он от нее прежде не слышал.
