Карина Демина - Хельмова дюжина красавиц (СИ)
Жрец, писавший под диктовку пана Острожского, перо отложил, книгу закрыл и под алтарь убрал.
— К сожалению, — сказал он безо всякого сожаления, — я не могу заключить этот брак.
— Что?
Евдокия руку с камня на всякий случай убрала.
— Дело в том, что панночка… панна Евдокия уже состоит в браке…
— Что?! — с Евдокией, конечно, за последнее время много всякого произошло, но вот замуж она точно не выходила. Или…
Она посмотрела на кольцо.
— Именно, — подтвердил догадку жрец. — Заговоренный перстень. Семейный, полагаю… позвольте взглянуть?
Евдокия руку хотела убрать, но пан Острожский не позволил, вытянул и кольцо дернул.
— Да… определенно… очень старый… их делали для помолвки… полагаю, чтобы у невесты не было возможности передумать.
— Помолвка или брак? — пан Острожский злился.
— Помолвка, но силу она имеет истинного брака. Такие помолвки разрываются в случаях исключительных…
— Как снять? — кольцо он, слава богам, в покое оставил, но как-то нехорошо стал на палец Евдокии поглядывать.
— Никак, — жрец развел руками. — Кольцо — это материальный символ, даже если каким-то чудом снимете его, на ауре панны останется печать. И камню того будет достаточно.
— Жаль, — сказал пан Острожский, но кольцо оставил в покое. — Очень-очень жаль…
И на Евдокию посмотрел.
А она вдруг четко осознала: не отпустит.
Живой — точно…
— Умная деточка, — пан Острожский перехватил ее за талию. — На свою беду… а ведь чуял я, что не доведет тебя этот офицерик до добра… но тянул, ждал… ничего, где одно не получилось, другое выйдет…
Он уходил из храма, и белесые статуи Иржены смотрели ему в спину.
Не вмешивались.
Да и то, богам ли дело до земных забот.
Экипаж стоял у храма.
— И что теперь? — поинтересовалась Евдокия, бессильно повиснув на руках похитителя.
…жаль, револьвер изъяли.
Но ничего, как-нибудь… на револьвере мир клином не сходится.
— Ничего, дорогая, — пан Острожский со злостью дверцу открыл и Евдокию в карету толкнул, да так, что она едва не упала. — Аккуратней, панночка, ваше личико мне еще надобно целым…
Это Евдокия тоже запомнит.
Посадил рывком.
И схватив за кружева, тряхнул так, что Евдокиина голова о стенку ударилась со звуком премерзким, глухим.
— Это вам авансом, панночка Евдокия, за все мои беды, — сказал он, кружева расправляя. — Ничего. Я уж позабочусь о том, чтоб вы сполна рассчитались…
Сволочь.
И без револьвера жить все-таки грустно…
— А вашего вопроса касательно, то… все просто. Мы наведаемся к моей знакомой, а потом — в банк, где вы, панночка Евдокия, обналичите счета. Конечно, получу я много меньше, нежели рассчитывал. Но, полагаю, вам не откажут и в небольшом займе… этак тысяч на сто злотней… или на двести? Посмотрим. Вы сами с готовностью сделаете для меня все возможное и невозможное.
— Вас найдут.
— Это навряд ли. Я, панночка Евдокия, вовсе не такой дурак, каковым вы меня полагаете. Я сегодня же Гданьск покину, а завтра-послезавтра и королевство. С состоянием везде устроиться можно будет. Ваши же родичи, полагаю, будут заняты вами. Вы внезапно заболеете и к моему преогромному сожалению, скончаетесь… дней этак через четыре-пять… что такое деньги, когда погибает родной человек?
— Вы рассчитывали меня и…
— Не сразу, панночка Евдокия. Думаю с полгода мы бы с вами прожили, а то и поболе… здесь мне ни к чему было бы внимание привлекать.
…но убил бы. Через год или два, когда живая покорная игрушка надоела бы…
— Не переживайте, Евдокиюшка, — пан Острожский премерзко усмехнулся. — Зато умрете вы совершенно счастливым человеком, уж я постараюсь.
Он замолчал.
И молчание это длилось долго.
А экипаж катился. Гремели колеса по мостовой. И там, за стеночкою, жил Гданьск… до Евдокии доносились голоса людей, и лошадиное ржание, и иные звуки, обыкновенные для городских улиц.
— Не надо, панночка, — покачал головой пан Острожский. — Вы, конечно, можете закричать или иную какую глупость совершить, но поверьте, вас не услышат. Уж я позаботился о такой мелочи, как правильная карета… и дверцы ее открыть могу лишь я. Попробуйте.
Отказываться Евдокия не стала.
Попробовала, но сколь ни нажимала она на витую позолоченную ручку, дверца оставалась запертой.
— Видите?
— Вижу.
— Смиритесь уже. И не вынуждайте меня прибегнуть к иному средству…
Он достал револьвер, тот самый, Евдокиин, верно служивший ей столько лет. И странно было видеть его в чужих руках, странно думать, что пуле, из этого револьвера выпущенной, безразлично, в кого лететь, в бывшую ли хозяйку, в ее ли врагов…
— Вот так-то…
Экипаж вдруг остановился.
— Чего творишь! — донесся визгливый голос возницы, в котором Евдокии послышался страх. — Руки убери! Убери руки!
Заржали лошади, попятились.
А пан Острожский с легкостью перекинулся к Евдокии и, приобняв ее, ткнул револьвером в бок.
— Смирно сиди, — велел он.
Дверцу кареты не распахнули — выдрали.
— У нас гости, дорогая, — пан Острожский вдавил револьвер в самые ребра. — Незваные и настырные… что ж, иные гости бывают на удивление к месту. Садитесь, дорогой. Прокатимся.
Лихослав втянул воздух и глухо зарычал.
— А вот коней пугать не надобно. Вдруг понесут? Тут же город, люди… до беды недолго.
— Лихо…
— Сядет и поедет с нами, — пан Острожский руку повернул, так, чтобы револьвер был виден. — А то еще овдовеет во цвете лет. Полагаю, это в его планы не входит, нет?
Лихо тряхнул головой.
И сел.
Спину выпрямил, руки на коленях сложил, и Евдокия против воли уставилась на них.
— Трогай, — крикнул пан Острожский. — А я вам, панночка, удивляюся… вокруг вас столько людей достойных, а вы себе выбрали…
…крупные ладони стали еще больше. А пальцы сделались короче и толще. Ногти почернели, вытянулись.
— Нелюдя… как есть нелюдя…
Лихослав молчал, не спуская с пана Острожского внимательного звериного взгляда, под которым пан, надо полагать, чувствовал себя крайне неуютно.
Ерзал.
И револьвером тыкал, тыкал…
— И ведь заметьте, панночка Евдокия, до чего несправедлив мир! Будь он простым человеком, скажем, пекарем там или кузнецом, его бы мигом ликвидировали… или нет, как правильно говорить? Зачистили, да? Точно, зачистили…
