Олег Верещагин - Скажи миру – «нет!»
Андрей был изображен за студенческой кафедрой, взъерошенный, старательно записывающий какую-то лекцию в распухшую от вставок тетрадь.
Я в компании двух каких-то потертых смурных личностей за кособоким столом распивал ноль семьдесят пять портвейна, грызя воблу.
Танька в дурацкой панамке копошилась в аккуратном, прилизанном огороде с тяпкой в руках.
Себя он не нарисовал. И Арниса почему-то.
– Паразит. – Я снова засмеялся, протягивая блокнот Ленке. – На, верни хозяину.
Стягивая куртку, я отошел в темноту. Россыпью горели костры. Глубоко вдохнув чистый, становящийся уже прохладным ночной воздух, улыбнулся. Да, опять война, опять весна, и мы точим клинки. Нас позвали, и мы пришли. Чем бы это ни кончилось – с нами наша честь. «Дэн эре хейст трейе!» «Твоя честь – верность!» – эти слова я в свое время прочитал в дневнике Лотара и восхитился их лаконичной определенностью – а потом оказалось, что это слова Гитлера. С ума сойти. Перед дедом стыдно, но все чаще и чаще закрадываются в мою детскую голову мысли о том, что не все так просто с теми, кого мы называем «фашисты». Встретить бы хоть одного живого свидетеля… Хоть бы одного…
А все пошли за мной. Без вопросов и охотно. Все, даже Раде… Вот только девчонок мы все-таки зря взяли. Девчонки Славки – на Змеином, Тиля – на Терсхеллинге, Лаури – на Скале. Казачьи девчонки – тоже «по домам». Впрочем, не все – я видел пять или шесть «валькирий», весьма вольно держащихся с мальчишками, да и те, кажется, относились к девчонкам как к «боевым товарищам».
У Кольки, Пашки и Марио – 120 бойцов. У Лаури – двадцать два. У Тиля – двадцать четыре, у меня – шестнадцать, у Ярослава – двадцать. Всего – 202. Сила немаленькая… Интересно, на Куре есть еще кто-нибудь знакомый, кроме Франсуа?
Я почувствовал, что кто-то подошел, и, обернувшись, увидел Арниса. Литовец стоял в метре от меня и тоже смотрел на костры, углями рассыпанные по склонам.
– Не спишь? – поинтересовался я.
– Я ухожу, Олег, – сказал он.
– Куда? – спокойно полюбопытствовал я, похолодев.
– Не знаю, – покачал головой Арнис. – Просто ухожу. – Он посмотрел мне в лицо, и злые слова о трусости и предательстве замерли у меня на языке. Таких странных глаз, как у Арниса, я не видел никогда. Это были глаза человека, пытающегося жить, как все, но с непереносимой болью, поселившейся в нем так давно, что он уже забыл, как это – когда ее нет. Сколько же он с ней живет?!
– Мне сейчас нужен каждый клинок, – тихо сказал я. – Хочешь убежать от себя?
– Я не знаю, чего хочу. – В голосе Ариниса прорезалась настоящая мука. – Я правда не знаю, но не могу я остаться. Может быть, среди новых людей я забуду…
Он не договорил, но я понял, о ком говорит Арнис.
– Вернешься? – спросил я. Арнис покачал головой:
– Вряд ли, Олег.
– Ну что ж, – кивнул я. – Тогда прощай. И… удачи тебе.
– Спасибо. – Он медлил, потом обнял меня. Я хлопнул Арниса по спине.
– Ну… давай, – между нами уже росла прозрачная холодная стеночка прощания, которую я так не любил – потому что она рождала во мне чувство беспомощности. А я ненавидел быть беспомощным. – Давай. Иди.
Он кивнул и, круто повернувшись, канул в темноту. Я смотрел в ту сторону, куда он ушел, пока оттуда же не появился Олег Крыгин.
– Ушел? – посмотрев мне в лицо, спросил Ариец. Я молча кивнул, потом поинтересовался нехотя:
– Ты знал?
– Он мне еще днем сказал, – признался Олег. – Я сомневался: решится или нет… Как ты думаешь, – Олег помедлил, – он струсил?
– Глупости, – безразлично ответил я.
– Конечно, – согласился Олег. – Это я так… Жаль его.
– Иди спать, – отмахнулся я. – Иди, Олег, я, честное слово, хочу побыть один, правда…
Ушел… Я присел на камень. От боевого приподнятого настроения, владевшего мной всего минут двадцать назад, не осталось и следа. Было тошно. От меня уходят люди… От меня!!! Черт возьми, может быть, мне лучше все-таки было сидеть на острове?
Я швырнул в темноту камень, попавшийся под руку. Он коротко и звонко ударился где-то в другой – и заскакал вниз по склону. Чувствуя, что мне больше всего хочется выругаться, я перевел дыхание и начал громко читать, обращаясь главным образом к звездам:
Я только малость объясню в стихе —
На все я не имею полномочий…
Я был зачат, как нужно, во грехе —
В поту и нервах первой брачной ночи.
Я знал, что, отрываясь от земли, —
Чем выше мы, тем жестче и суровей;
Я шел спокойно прямо в короли
И вел себя наследным принцем крови.
Я знал – все будет так, как я хочу,
Я не бывал внакладе и в уроне,
Мои друзья по школе и мечу
Служили мне, как их отцы – короне.
Не думал я над тем, что говорю,
И с легкостью слова бросал на ветер —
Мне верили и так, как главарю,
Все высокопоставленные дети.
Пугались нас ночные сторожа,
Как оспою, болело время нами.
Я спал на кожах, мясо ел с ножа
И злую лошадь мучил стременами.
Я знал – мне будет сказано:
«Царуй!» —
Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег.
И я пьянел среди чеканных сбруй,
Был терпелив к насилью слов и книжек.
Я улыбаться мог одним лишь ртом,
А тайный взгляд, когда он зол и горек,
Умел скрывать, воспитанный шутом, —
Шут мертв теперь: «Аминь! Бедняга Йорик!..»
Но отказался я от дележа
Наград, добычи, славы, привилегий:
Вдруг стало жаль мне мертвого пажа,
Я объезжал зеленые побеги…
Я позабыл охотничий азарт,
Возненавидел и борзых, и гончих,
Я от подранка гнал коня назад
И плетью бил загонщиков и ловчих.
Я видел – наши игры с каждым днем
Все больше походили на бесчинства, —
В проточных водах по ночам, тайком
Я отмывался от дневного свинства.
Я прозревал, глупея с каждым днем,
Я прозевал домашние интриги.
Не нравился мне век, и люди в нем
Не нравились, – и я зарылся в книги.
Мой мозг, до знаний жадный, как паук,
Все постигал: недвижность и движенье, —
Но толка нет от мыслей и наук,
Когда повсюду им опроверженье.
С друзьями детства перетерлась нить,
Нить Ариадны оказалась схемой.
Я бился над словами «быть, не быть»,
Как над неразрешимою дилеммой.
Но вечно, вечно плещет море бед, —
В него мы стрелы мечем – в сито просо,
Отсеивая призрачный ответ
От вычурного этого вопроса.
Зов предков слыша сквозь затихший гул,
Пошел на зов, – сомненья крались с тылу,
Груз тяжких дум наверх меня тянул,
А крылья плоти вниз влекли, в могилу.
В непрочный сплав меня спаяли дни —
Едва застыв, он начал расползаться.
Я пролил кровь, как все, – и, как они,
Я не сумел от мести отказаться.
А мой подъем пред смертью – есть провал.
Офелия! Я тленья не приемлю.
Но я себя убийством уравнял
С тем, с кем я лег в одну и ту же землю.
Я Гамлет, я насилье презирал,
Я наплевал на датскую корону, —
Но в их глазах – за трон я глотку рвал
И убивал соперника по трону.
Но гениальный всплеск похож на бред,
В рожденьи смерть проглядывает косо.
А мы все ставим каверзный ответ
И не находим нужного вопроса[46].
– Вот тут, на левобережье Чороха, будет стоять город Батуми, – сообщила Танюшка, указывая рукой на крутые лесистые холмы, которые становились все ближе и ближе.
