Урсула Ле Гуин - Пересадка
Слушая Кергеммега, я представляла себе, как могла бы выглядеть эта миграция сверху, эта лавина людей, устремившихся по тысяче троп и дорог на север. Наверное, это было бы немного похоже на наше северо-западное побережье лет сто или двести назад, когда весной каждый ручеек, каждая речка и река — от могучей Колумбии шириной в милю до крошечного родничка — становятся красными от идущего на нерест лосося.
Лососи, достигнув своей цели, мечут икру и умирают; и некоторые из анзаров тоже отправляются на север, домой, умирать. Чаще всего, это те, кто совершает миграцию в третий раз; те, кому уже исполнилось три года — а по-нашему, лет семьдесят, а то и больше. Некоторые из них так и не добираются до конца этого тяжкого пути. Измученные, они начинают отставать. Люди, проходя мимо старика или старухи, сидящих у обочины дороги, могут перекинуться с ними парой слов, помочь им построить какое-то убежище, оставить в подарок немного еды, но никогда не станут заставлять или уговаривать старого человека идти вместе с ними. Если старик слишком слаб или болен, они могут даже задержаться и пробыть с ним ночь или две, пока другой мигрант не займет их место. Если же анзары находят у дороги мертвого старика, то там же и хоронят его, непременно уложив на спину ногами к северу: так он все еще продолжает идти домой.
Много, очень много могил вдоль тех дорог, что ведут на север, сказал мне Кергеммег. Никто и никогда не сумел совершить четвертую в своей жизни миграцию.
Люди молодые, то есть те, кто идет на север впервые или во второй раз, спешат вперед, толпясь на высокогорных перевалах, а затем, точно ручейки, разливаясь по бесчисленному множеству тропинок, ведущих через бескрайние прерии Срединных Земель. Через какое-то время эти ручейки снова сливаются в реки, а по-настоящему достигнув северных краев, опять тысячами мелких ручейков растекаются по тамошним зеленым просторам, устремляясь в разные стороны — на восток и на запад.
Добравшись до прекрасной холмистой равнины, покрытой молодой травой, одна из маленьких групп мигрантов останавливается под начинающими зеленеть деревьями, и Мать говорит:
— Ну вот, мы и добрались! — На глазах у нее слезы радости, и она тихонько смеется нежным клекочущим смехом. — Шуку, ты помнишь это место?
И ее дочь, которой и полугода не было, когда они отсюда ушли — то есть, по-нашему, ей тогда было лет одиннадцать, — удивленно и недоверчиво озирается, а потом весело кричит:
— Но тогда это место было ГОРАЗДО БОЛЬШЕ!
А потом Шуку, наверное, смотрит вдаль, на полузнакомые луга ее родины, видит крышу дома их ближайших соседей и думает: интересно, а Киммимид с отцом, которые нагнали нас в пути и несколько раз ночевали с нами вместе, а потом ушли вперед, уже добрались до своего дома? Должно быть, они уже устроились, а это значит, что Кимиммид непременно зайдет к нам, чтобы поздороваться!
Ибо здесь люди, до сих пор жившие в столь тесном соприкосновении друг с другом, в состоянии такого социального и полового бесконечного промискуитета в своих южных городах, залитых солнцем, деля друг с другом помещения, постели, работу и развлечения, решительно все делая сообща, группами и толпами, моментально разбредались кто куда и подальше друг от друга; каждая семья занимала свой собственный отдельный маленький домик здесь, на этих лугах, или еще дальше на север, среди холмов, а может, и в самой северной части континента, в озерном краю. Но если анзары и рассыпались по просторам севера, точно песок из разбившихся песочных часов, то объединяющие их связи отнюдь не рушились: они лишь видоизменялись. Теперь они объединялись друг с другом не группами и толпами, не десятками, сотнями или тысячами, а парами — или семьями.
— Ах, вот ты где! — радостно восклицает Мать, когда ее муж, отец Шуку, распахивает перед своей семьей двери их домика. — Ты, должно быть, обогнал нас на несколько дней.
— Добро пожаловать домой, — торжественно говорит он, и глаза его сияют. Мать и Отец берутся за руки, слегка приподнимая свои узкие клювастые головы в особом, интимном и одновременно обязательном, приветствии. И Шуку вдруг вспоминает, что видела, как они это делали, когда она была еще совсем маленькой. Когда они жили здесь, в этом доме, где она и родилась.
— Кимиммид только вчера спрашивал о тебе, — говорит ей Отец и смеется тихим клекочущим смехом.
Весна идет, весна уже у них в крови! И теперь пора отправлять весенние обряды.
Через луг приходит в гости Кимиммид, и они с Шуку подолгу беседуют, прогуливаясь по берегу ручья. Вскоре — может, через день, а может, через неделю, — он спрашивает ее, не хочет ли она потанцевать.
— Ой, я не знаю… — Она колеблется, но, взглянув на него, такого высокого, стройного, с чуть откинутой назад головой, уже застывшего в той самой позе, с которой начинается танец, тоже встает, но не решается начать танец, а стоит, хоть и прямо, но с опущенной головой и неловко висящими вдоль тела руками. Но желание танцевать все сильнее разгорается в ее крови, ей хочется выше поднять голову, гордо закинуть ее назад, широко распахнуть руки и танцевать, танцевать с ним…
А что же делают в это время родители Шуку или родители Кимиммида? Копаясь в огороде или в старом саду, они вдруг тоже встают лицом друг к другу, поднимают гордые, узкие головы, потом мужчина делает высокий прыжок и низко кланяется женщине, и женщина тоже кланяется ему. Так начинается этот танец-ухаживание, этот брачный танец. И по всему северному континенту сейчас танцуют пары влюбленных.
Никто не мешает парам постарше тоже вспомнить молодость и предсвадебные ухаживания. А вот Кимиммиду стоило бы быть более осмотрительным. Однажды вечером через луг к дому Шуку подходит молодой человек, которого она никогда в жизни не видела, и говорит, что его дом находится в нескольких милях отсюда, однако он наслышан о красоте Шуку и мечтает с ней познакомиться. Она предлагает ему присесть, они беседуют, и он рассказывает ей, что строит новый дом в роще — место очень красивое и довольно близко от дома ее родителей. Было бы здорово, говорит он, если бы она посмотрела, что у него получилось, и, может быть, что-нибудь ему посоветовала. А также ему бы очень хотелось как-нибудь потанцевать с нею. Может быть, они попробуют прямо сегодня? Совсем немножко, одну-две фигуры. А потом он уйдет.
Он замечательный танцор. Шуку танцует с ним на траве поздним вечером, и ей кажется, что ее подхватывает сильный порыв ветра; она закрывает глаза, и руки ее сами собой взлетают вверх, словно поднятые этим ветром, и… встречаются с его руками.
Ее родители останутся жить в том домике на краю луга; детей у них больше не будет — им уже поздно заводить детей, — но любовью они будут заниматься так же часто, как в первые месяцы после свадьбы. Шуку выберет одного из своих ухажеров — того, нового, — и уйдет жить к нему. И они будут заниматься любовью в том самом доме, который достроят вместе. Строительство дома, танцы, возня в саду и в огороде, совместные трапезы, общая постель — все, что они делают вдвоем, сводится к занятиям любовью. Само собой разумеется, в положенное время Шуку беременеет, и в положенный срок у нее рождается двое малышей. Две девочки. Они появляются на свет в твердой белой оболочке, или скорлупе. Оба родителя разламывают эту оболочку руками и клювами, высвобождая крошечных свернувшихся в клубочек новорожденных, которые пищат, ворочая слепой еще головенкой, но уже приподнимают крошечные клювики и жадно разевают их, стремясь к пище, к жизни.
