Урсула Ле Гуин - Музыка былого и рабыни
— О, Ками! — прошептал кто-то. Эсдан сидел на пошатывающемся ящике, и кинжальные удары боли в его ступне сливались в одно жгучее жжение. Взрывы. Три. Четыре. Тьма обладала консистенцией густой жижи.
— Камма, — прошептал он.
Она что-то прошептала. Где-то рядом с ним.
— Благодарю тебя.
— Ты сказал: прячьтесь, и мы поговорили про это место, — прошептала она.
Старик дышал с всхлипывающим хрипом и часто откашливался. Было слышно и как дышит малыш — тихий неровный почти прерывистый звук.
— Дай его мне. — Это был голос Гейны. Значит, она отдала малыша матери.
— Потом, — прошептала Камма. Старик заговорил неожиданно и громко, заставив их всех вздрогнуть.
— Тут воды нет!
Камма шикнула на него, а Гейна прошипела:
— Не кричи, глупый.
— Глухой, — шепнула Камма Эсдану с легким намеком на смех.
Если у них тут нет воды, прятаться они могут лишь ограниченное время
— ночь, следующий день. А для кормящей женщины и этот срок может оказаться слишком долгим. Камма думала о том же, что и Эсдан. Она сказала:
— Как мы узнаем, выйти или нет?
— Рискнем, когда будет надо.
Наступило долгое молчание. Было трудно смириться с тем, что к такой тьме глаза привыкнуть не могли, что ты ничего не увидишь, сколько бы ни просидел здесь. И было холодно, как в пещере. Эсдан пожалел, что на нем нет шерстяной рубашки.
— Ты его грей, — сказала Гейна.
— Я грею, — прошептала Камма.
— Эти, они крепостные? — шепнула ему Камма. Она сидела где-то совсем близко от него, где-то слева.
— Да. Освободившиеся крепостные. С севера.
— Как старый владелец умер, сюда много всяких приходило. Солдаты из армии. А вот крепостных прежде не было. Они застрелили Хио. Они застрелили Вея и старого Сенео. Он не умер, но он застрелен.
— Их, наверное, привел кто-то из полевого поселка, показал им, где дозорные. Но они не могли отличить слуг от солдат. Где вы были, когда они пришли?
— Спали. На кухне. Все мы, домашние слуги. Все шесть. Этот человек стоял там, как восставший мертвец. Он сказал:
«А ну лежать! Чтоб волосок не шевельнулся!» И мы лежали. Слышали, как они стреляли и кричали по всему дому. Владыка Всемогущий! Я очень боялась. Потом стрельбы больше не было, а этот человек вернулся к нам и наставил свое ружье на нас, и отвел нас в старый домашний поселок. Они заперли за нами старые ворота. Как в прошлые дни.
— Зачем они это делали, если они крепостные? — произнес во тьме голос Гейны.
— Старались освободиться, — ответил Эсдан.
— Как освободиться? Стрелять и убивать? Убить девушку в постели?
— Они все воюют, все другие, мама, — сказала Камма.
— Я думала, это кончилось назад три года, — сказала старуха. Ее голос звучал странно. Сквозь слезы. — Я тогда думала, это свобода.
— Они убили хозяина в его постели! — во весь голос закричал старик, визгливо, пронзительно. — Что может выйти из этого!
Во тьме послышалась возня. Гейна трясла старика, шипела, чтобы он молчал. Он крикнул: «Отпусти меня!», но умолк, хрипя и ворча.
— Владыка Всемогущий, — пробормотала Камма с тем же смешком отчаяния в голосе.
Сидеть на ящике становилось все неудобнее, Эсдану хотелось поднять ноющую ступню повыше или хотя бы держать ногу вытянутой перед собой. Он сполз на пол. Холодный, шершавый, царапающий ладони. Прислониться было не к чему.
— Если ты на минуту зажжешь фонарик, Гейна, — сказал он, — мы могли бы найти мешки или еще что-нибудь, чтобы подстелить.
Вокруг мгновенно возник мир подвала, удивительный в своей сложной точности. Они не нашли ничего, кроме досок для полок, разложили их в подобие настила, забрались на него, и Гейна вновь погрузила их в бесформенную первозданную ночь. Они все замерзли и теперь прижались друг к другу, бок к боку, спина к спине.
После долгого времени, часа или больше, протекшего в ничем не нарушаемой глубокой тишине подвала, Гейна сказала нетерпеливым шепотом:
— Все наверху мертвые. Я так думаю.
— Это облегчило бы наше положение, — пробормотал Эсдан.
— Но похоронены ведь мы, — сказала Камма. Их голоса разбудили малыша, и он захныкал — в первый раз Эсдан услышал, как он жалуется на что-то. Это было тоненькое утомленное попискивание или постанывание, но не плач.
— Ш-ш-ш, маленький, маленький, ш-ш-ш, — зашептала его мать, и Эсдан почувствовал, как она покачивается, крепче прижимая малыша к себе, чтобы согреть. И запела, почти неслышно:
— Суна мейа, суна на… Сура рена, сура на… — Монотонные ритмичные, жужжащие,» мурлыкающие звуки творили тепло, творили покой.
Наверное, он задремал. Он лежал, свернувшись на досках, и понятия не имел, сколько времени они уже в подвале.
«Я прожил здесь сорок лет в уповании свободы, — думал он. — Это упование привело меня сюда. Оно выведет меня отсюда. Я буду держаться крепко».
Он спросил остальных, слышали ли они что-нибудь после окончания налета. Они прошептали, что не слышали.
Он потер затылок.
— Что думаешь ты, Гейна?
— Я думаю, холодный воздух плох для маленького, — сказала она почти нормальным голосом, который всегда был тихим.
— Вы говорите? Что вы говорите? — закричал старик. Камма, сидевшая рядом с ним, погладила его по плечу и успокоила.
— Я пойду посмотреть, — сказала Гейна.
— Пойду я.
— У тебя одна нога, — сказала старуха сердито. Она закряхтела и, поднявшись на ноги, удержала Эсдана за плечо. — Сиди смирно.
Фонарик она не зажгла, а ощупью добралась до лестницы и вскарабкалась на нее, переводя дух на каждой перекладине. Потом прижала ладони к крышке люка, надавила. Возникла полоска света. Они смутно увидели подвал, друг друга, темное пятно головы Гейны на фоне света. Она простояла так долгое время, потом опустила крышку.
— Никого, — прошептала она с лестницы. — И все тихо. Как в первое утро.
— Лучше выждать, — сказал Эсдан. Она вернулась и опять опустилась на доски среди них. Потом сказала:
— Мы вылезем, а в доме чужие, другие армейские солдаты. Тогда куда?
— Вы можете добраться до полевого поселка? — спросил Эсдан.
— Дорога далекая.
Через некоторое время он сказал:
— Нельзя решить, что делать, пока мы не узнаем, кто там наверху. Вот так. Но позволь пойти мне, Гейна.
— Почему?
— Потому что я буду знать, кто они, — ответил он, надеясь, что так и будет.
— И они тоже будут знать, — сказала Камма со все тем же странным легким намеком на смех. — Тебя сразу узнают.
— Правильно, — сказал он, кое-как поднялся на ноги, нашел лестницу и с трудом влез на нее. «Я для этого слишком стар», — снова подумал он. Поднял крышку и выглянул наружу. Долгое время он прислушивался. И наконец прошептал сидящим внизу в темноте:
