Уорнер Мунн - Повелитель земного предела
Только Мерлин держался поодаль. Конечно, он был стар и непригоден к тяжелой работе в ледяной воде, но все же мне было горько видеть, как провидец удалялся от моря с опущенной головой, словно погруженный в мрачные мысли, и наконец скрылся за росшими неподалеку деревьями.
Я чувствовал, что посягнул на его власть, восстал против высшего, нарушил доверие между собой и человеком, которого уважал и боялся.
И все-таки я не виноват в несходстве наших характеров. Я человек практический, земной и думающий о земных вещах. Мерлин же человек духа, пусть он участвовал в сражениях и даже однажды принял командование у Артура и привел войска к победе – но все это было чуждо его природе. Несомненно, провидцу казалось более важным проститься с отходящими душами наших товарищей согласно с освященной временем традицией. Мне это казалось нелепым. И я ничего не мог поделать с собой. Такой уж я человек – и таким остался доныне.
Но с момента моего выступления я начал обретать власть над умами воинов, а Мерлин – в обратной пропорции к росту моего авторитета – начал терять свое влияние, хотя всегда продолжал считать себя главным среди нас.
Сначала я решил, что старец ушел, желая остаться в одиночестве, но скоро понял, насколько ошибочно судил о его характере. Когда мы отдыхали возле кучи спасенных вещей, я вдруг увидел вьющийся за деревьями дым. Приняв его за дым вражеского костра, я уже приготовился схватить меч и построить воинов, но в этот момент из-за деревьев появился Мерлин и жестом позвал нас. Мы направились за ним. Оказалось, старец нашел среди поросших деревьями дюн уютное место, куда яростный вой ветра доносился лишь в виде приглушенного ропота, и теперь дым гостеприимного костра поднимался почти До самых верхушек деревьев.
– Есть кое-что, Вендиций, что я могу делать и без своих магических орудий, – тихо сказал Мерлин и улыбнулся.
Я почувствовал себя пристыженным и не нашел что ответить, хотя не понимаю, почему я должен был испытывать угрызения совести, Старец легко пожал мне руку и оставил меня сушиться у огня. Никогда больше не вспоминал он мою вспышку, случившуюся в тот злосчастный день.
Теперь же я должен признать крайне печальный просчет в своем руководстве.
Мы, несколько десятков потерпевших кораблекрушение людей, были выброшены морем на дикий и, вероятно, враждебный берег. И, однако, при виде жаркого костра я забыл о простейших мерах предосторожности и вместо того, чтобы приказать воинам собрать годное к употреблению оружие, высушить тетивы и приготовиться к любой неожиданности, я с удовольствием занял место в тесном кругу у огня.
Там было тепло и уютно, и скоро от наших обнаженных тел повалил пар. Наслаждаясь теплом, мы поворачивались к огню то одним боком, то другим – и вдруг наша веселая болтовня разом смолкла, ибо на вершине ближайшего холма мы увидели группу очень странных людей.
ПЛЕННИКИ ТЛАПАЛЛАНА
Это был отряд суровых, хорошо вооруженных воинов, численность которого превосходила нашу по меньшей мере на два десятка. Они появились из сосняка на вершине холма и теперь без всякого страха внимательно рассматривали обнаженных незнакомцев. При этом ни они, ни мы не шевелились.
Затем вперед выступил их вождь и приветственно вскинул руку, обращенную раскрытой ладонью к нам.
Поскольку одет он был, как остальные – лишь некоторые незначительные особенности одеяния обличали в нем представителя знати, – то описание его вполне подойдет почти ко всем.
Кожа этого человека была медного цвета, и его снаряжение соответствовало ей по тону, ибо груди воина от плеч до живота прикрывал блестящий медный панцирь, а кисти и предплечья обхватывали медные браслеты.
На его голове сверкал медный шлем, украшенный оленьими рогами, но макушка воина оставалась открытой – что, вероятно, облегчало врагу работу по снятию скальпа, – и в действительности это был не шлем, а, скорей, толстый плоский тяжелый обруч.
Медный пояс – широкий и толстый – защищал живот воина и поддерживал короткую матерчатую юбку, украшенную сверкающими кружочками слюды.
Шею воина обхватывало широкое ожерелье из медвежьих зубов, позвякивающих ракушек и жемчуга. В левой руке он держал медный топор, привязанный к деревянному топорищу.
Вдруг справа и слева от костра появились новые группы вооруженных дикарей в таких же – но менее богатых – одеяниях. Их панцири и пояса были не столь широки и толсты, и юбки не сверкали слюдой: юбки центурионов украшала единственная полоска орнамента, а рядовые обходились и вовсе без украшений.
Воины окружили нас, демонстрируя при этом хорошую дисциплину. Некоторые из наших противников несли копья, другие держали наготове уже заряженные приспособления для метания дротиков, а трое в каждой группе из десяти человек несли на плечах четырехфутовые палки с загнутыми с одной стороны и выдолбленными наподобие черпака концами. Эти последние – инженеры дикой армии – нагрузили черпаки тяжелыми камнями, и каждое подобное устройство превратилось в смертоносную, хоть и маленькую, катапульту, предназначенную для острастки раздетых невооруженных людей.
Представь же себе теперь: перед нами и по обеим сторонам костра стояли угрюмые молчащие меднолицые люди, а позади свирепствовало море. Упрекнешь ли ты нас в том, что, выбирая между пленом и смертью, мы предпочли первое?
Мы, замерзшие и еще непросохшие, находились в совершенно подавленном состоянии духа из-за событий последней ночи. Неподалеку на берегу лежали наши окоченевшие друзья. Один щелчок пальцев, один гневный взгляд, одно неосторожное движение – и наши кости смешались бы с костями мертвых товарищей.
Будь наши луки высушены, тетивы натянуты, пращи наготове, мечи под рукой, тогда, возможно, история наших приключений сложилась бы совсем иначе – но в этом случае ты, мой Император, остался бы без подчиненного короля, который может ее поведать, и без подвластного тебе королевства в незнакомой стране.
Предводитель дикарей вышел нам навстречу, и я заговорил с ним. Все напряженно слушали. Я безрезультатно пытался объясниться с воином на латинском, кимрийском и саксонском и с горечью вспоминал при этом островитян, которые могли бы послужить нам переводчиками, и которые утонули, крепко привязанные к своим койкам.
Воин заговорил со мной на певучем наречии и, не дождавшись ответа, перешел на другой язык, в котором слова произносились без движения губ. Я не понял ни первого, ни второго.
Из наших рядов выступил Мерлин в мокрых, прилипших к телу одеяниях – единственный одетый человек среди нас – и заговорил сначала на языке друидов, а затем (как он сказал мне позднее) на греческом, еврейском и на разных галльских диалектах. Попытки не дали ощутимого результата, хотя время от времени какое-то слово казалось предводителю дикарей знакомым – тогда он перебивал старца и повторял его, но в конце концов всякий раз выяснялось, что это не то слово, которое воин имел в виду.
