Татьяна Мудрая - Меч и его Король
— Ниал, помоги принцу одеться и привести себя в порядок. И отведи его пока к вашим, чтобы огласки не было.
(Наоборот, чтоб именно вся как есть зловредная прислуга уяснила себе, что к чему.)
— Попроси для Фрейра того снадобья, которым все ваши задницы полировали. И…
Тут я нарочито взъярился, схватил парня за грудки и процедил сквозь зубы:
— Я думал, вы с моим сыном друзья. А друг таких слов, как ты, никогда не скажет. Ни за спиной, ни даже в лицо. Понял?
И вытолкал обоих взашей.
Обтер инструмент и забросил назад в его нору. Не выкидывать же. Такого с подарками не принято делать, верно?
До сына я добрался не раньше, чем его выпустили с «обыденной» половины на «парадную». Комната у него лет с двенадцати была своя, хотя маленькая и без запоров. Причем как раз между обоими крыльями здания — там еще была небольшая башенка с каменным полом, в ней, смотря по обстоятельствам, то детишки играли, то взрослые устраивали кордегардию.
Когда я без предупреждения отворил плотную занавеску, которая висела вдоль проема, целая стайка малявок порскнула мимо меня и с тихим щебетом скрылась в коридоре. Ловить их я, понятно, не стал, хотя белокурые волосы одной из них показались мне до боли знакомыми.
Фрейр лежал на животе, прикрытый какой-то атласной тряпкой, и перебирал перед своим лицом фигурки затейливой военной игры: шахмат или готийских нардов. Из-за волос, упавших книзу, еле виднелся наш фамильный острый носище. А поверх атласа, на самом низменном месте сыновней фигуры, разлеглась некая совершенно жуткая тварь: вся в складках и морщинах от морды до голого, как у крысы, хвоста, ушастая и с щелочками прозрачно-синих глазок. При виде меня она приподнялась с места, оскалилась и яростно зашипела.
— Отец, не гляди на нее так, она со злости мне когти в самое больное место вонзает, — сказал Фрейр. — Говорят, правда, что это самое в ней полезное. Типа иглоукалывание или это… акупунктура.
— А что это… здесь делает?
— Меня лечит. У нее тело жаркое. Ты ведь прав оказался: самое болючее место — поясница. Под лопатками как ничего и не было, сидеть и то кое-как получается, а вот на самом перегибе…
— Она — это кто?
— Самая модная рутенская кошка. Называется голубой сфинкс — наверное, оттого что синюшная кровь сквозь кожу просвечивает. Сестренке на день рождения подарили. Слушай, а ты ее никуда не сумеешь с меня передвинуть?
— Боюсь. Еще с когтями набросится.
Тварь поняла меня с полуслова, и гнусное мурлыканье снова перешло в свистящий вой.
— Ты, кстати, как? — спросил я, отставив поползновения в сторону.
— Сказал уже. Не убил — и на том тебе спасибо.
— В следующий раз убью. Похоже, это тебя куда больше устроит.
— И шкурку, что ценно, невредимой сохранил. Говорят, ни одного шрама не останется.
— Да уж, такие рубцы нелегко бывает объяснить своим дамам.
Он рассмеялся:
— Каким еще дамам? Нет у меня — и не хочется.
— А кто тогда кошку подбросил?
— Ах, эти… — он покосился в сторону выхода и чуть сморщился. — Им лишь бы с животинами цацкаться, а мы, мужчины, идем в придачу. Это ведь Фрей тут была с подружками.
— О. И как она тебе?
— Что, уже сватаешь? Отец, я ведь понимаю, что такое долг. И помню, во сколько у моего деда Ортоса первый ребенок появился. Ба Эстрелья так нипочем не даст забыть. Только ведь сестра моя невеста уж больно тоненькая и ледащая. Тень, а не девка. У всех ее ровесниц, хоть они ее пониже, грудки так и вылупляются наружу, да и ягодички соком прямо налились.
— Прихварывала с самого рождения, оттого и худенькая.
— И оттого что рутенка. Отец, ведь говорят, что в каждом вертдомце морская кровь гуляет. Но не в ней. Чужачка и пришелица.
— И нашим вертским молоком выкормлена, нашей солью спасена. Так что сплетен не повторяй. Да вовсе она неплоха, смею тебя уверить. В самый раз для того, кто в голенастом стригунке умеет увидеть добрую кобылку или статного жеребца. Запомни, кстати: девицы вызревают вначале в плотских играх, но самым соком наливаются в замужестве, — и никак не иначе. Точно зимние груши в соломе.
— Ну посмотрим, батюшка. Славны бубны за горами.
На том мы и расстались, более или менее поладив друг с другом. И всё бы ладно, только на следующую ночь я обнаружил у себя в узкой холостяцкой постели некое постороннее вложение.
Тут надо пояснить, что после рождения шестой пары дитят я старался не отоваривать мою верную Зигги уж очень часто. И до, кстати: чтобы лишний раз не бередить чрево. А позже — как бы судьба вновь не попутала. Иногда я вообще стелил в кабинете, но обычно — неподалеку от него.
И вот теперь полузаконное супружеское место заняла…
Малютка Фрей.
— Ты чего тут делаешь? — спросил я, ставя подсвечник на его обычное место: у изголовья.
— Маму не хочу беспокоить. У сестренки Пиппы с братиком Пиппо ветряная оспа, вот она и с ними без перерыва. Спит теперь. И служанки тоже. И малышня.
Какая чуткость к ближним своим — прямо залюбуешься!
— Спят. А я, значит, бодрствую. Ушки на макушке.
— Ну, ты ж не во сне класться в постель приходишь.
— Уж точно, что не во сне. А что с тобой такое?
— Нехорошо мне. В низу живота жуть как ноет. С вывертом. И кровь так и хлещет. Боюсь я.
— Мама тебя разве не предупреждала?
— Да прошлые два раза совсем не так было. Так, попачкалось немного.
— Это случается. Ничего, значит, легко зачинать будешь.
— И ради такой ерунды двенадцать раз в году этак мучиться? Вот Морские Люди, говорят, — только четыре. Или даже два раза.
— Говорят, что кур доят. А на самом деле петуха. Только хорошенько раздоить надобно.
Она робко хихикнула и оттого вся скорчилась.
— Больно? Ничего, я сейчас.
Я отвернулся, чтобы поискать старые пеленки. В прежние времена Зигрид частенько забрасывала мне предыдущее поколение оглоедов, чтобы спокойно понянчиться с нынешним.
— Вот, держи. Они мягкие и теплые. Знаешь, наверное, куда заправить?
— Ага.
Мне показалось или она конкретно хихикнула?
— Я имею в виду трико. Ох, чему тебя только мама учила.
Фрейя завозилась под одеялом — снаружи вполне можно было понять, чем она там занялась.
— Спасибо, теперь куда лучше, дэди Кьярт.
И от этого скондского прозвания на меня отчего-то набросилось то, чего мы с моей верной Зигги не испытывали уже бог весть сколько времени. И с ним вместе — осознание факта, что никакая Фрей мне не дочь, что сама она прекрасно чувствует себя в роли девушки на выданье и, что… что, по нашим вестфольдским и даже франзонским понятиям, она вполне готова к браку, можно сказать, даже перезрела!
