Юлия Горишняя - Слепой боец
После того как умерла старая Фамта, Кетиль осталась хозяйкой в доме и справлялась, в общем, неплохо, только бывала несправедлива со слугами и никогда не хотела в этом признаваться, а порою, загоревшись каким-нибудь делом, превращала весь дом в один большой чан с мокнущим пером из подушек или в сушильню для лекарственных трав, так что ни вздохнуть, ни повернуться, и тогда Гэвин, хохоча, спасался в своей охотничьей палатке. Кроме Кетиль, у него была еще одна сестренка, Айнин, сорванец десяти зим от роду, души не чаявший в старшем брате и разорявший все птичьи гнезда и беличьи кладовые на два дня пути вокруг.
Этой зимой, как прошел слух про Хюдор и Гэвина, Кетиль зашла посмотреть поближе на ту, что могла стать ее невесткой. Пришла, конечно, не непрошеной — перед тем, встретившись с Хюдор на вечеринке, заговорила с нею, расспрашивая, не откажется ли та поделиться рецептом одного особенного пирога с грибами; обеих девушек, конечно, смущала причина, что свела их вместе, и Кетиль напускала на себя тогда особенную надменность, однако недолго, а Хюдор была особенно молчалива, и тоже недолго. Им трудно было бы оттолкнуть друг друга: обе они любили Гэвина и желали бы, чтоб весь мир его любил; этим они отличались от маленькой разбойницы Айнин, желавшей, чтоб Гэвин принадлежал ей, и только ей одной. В это лето девушки встречались все чаще. Их сближало то, что обе они ждали. Хюдор — Гэвина и брата, а Кетиль — тоже Гэвина и еще того самого Йиррина, который прозвал ее Рысенком, Йиррина-певца.
Йиррин, сын Ранзи, был родом сдругого берега острова, за горами, из таких краев, о которых здесь слыхали разве что от купцов, плавающих у тех берегов. Купцы донесли начинавшуюся славу Гэвина и туда, и Йиррин обогнул по побережью Южный Мыс и явился в эту округу, чтоб посмотреть на капитана, о котором такое говорят, и отправиться с ним вместе за море, если он окажется не хуже, чем разговоры о нем. У Гэвина в дружине прежде не было чужаков, и Йиррин оказался первым. О происхождении его люди здесь знали не больше, чем Йиррнн сам о себе сказал, а он мог сказать только, что он сын Ранзи — имя, которое никому ничего не говорило. Был этот Ранзи простой хуторянин, из тех, у кого все богатство — два десятка овец, шесть коров да клок ячменного поля, так что, когда уродился у него сын, которому шумели в уши песни о широком свете, чудесах и подвигах по другую сторону Летнего Пути, ничего этому сыну не оставалось, кроме как пойти в кормление к предводителю какой-то местной дружины, оттого что отцу снарядить его своекоштным дружинником было бы не на что. А отец лишь плечами пожал — сыновей у него было шесть душ, и хоть одной парой рук меньше в поле, но меньше в доме и лишним ртом.
Случилось так, что, покуда Йиррин добывал себе за морем имя, родной хутор его разорили в одном из тех набегов, что бывают между соседними округами. Говорят, в тех краях есть песня о том, как Йиррин, сын Ранзи, отомстил за свою родню; но не Йиррин сложил эту песню, и никто никогда не слышал, чтобы он вспоминал о ней. Что бы ни было у него за спиной, он остался веселым певцом, только задумывался иногда в начале зимы, когда от первых морозов трещит лед, но ненадолго, на минуту-другую, и никто этого не замечал. Свою главную славу он добыл здесь, в дружине у Гэвина; но и прежде был известен в родных краях, и мог бы разбогатеть со своей доли в добыче и подарков за песни от своих капитанов, если бы только не был легок на траты, как певцу и положено: когда он сюда явился, только и были у него, что конь, на котором он приехал (правда, недурной), меч, арфа и прочее такое, что можно унести на своих плечах, хотя, надобно сказать, одет он был тогда богато, и в кошельке сколько-то звякало. Певец он был очень хороший и дружинник неплохой — а ведь с Гэвином плавали лучшие воины, было с кем сравнивать, — и шутки у Йиррина не отсыревали ни от соленой воды в самом трудном походе, ни от браги в самом долгом пиру, а это большая подмога и в пиру, и в походе. Очень немного времени спустя Йиррин стал для Гэвина не просто певцом, а побратимом. Такой уж был Гэвин — он многое себе позволял не как у других. Если Йиррина он этим так и не испортил и тот не стал лезть вперед сыновей именитых домов там, где ему бы полагалось стоять позади, заслуга тут Йирринова, а не его.
И со свадьбою Кетиль было вот точно так же. Ведь Йиррин только в шутку стал воспевать Кетиль, дочь Гэвира, появившись здесь; была она тогда совсем девочкой, как и сейчас, — шаловливой и хорошенькой, рыжекудрым рысенком с зелено-прозрачными глазами, и начинала уже строить из себя взрослую, требуя эти песни, как дань, — певцу так именно и положено воспевать женщин из дома своего вождя, конечно, ежели талант его годится для песен о женской красоте. Йиррин выход нашел легко: его песни были такие, как надо, а все-таки с улыбкой — он и подыгрывал капризной девчушке-подростку, и посмеивался над ней, да и над собой заодно. И это именно Гэвин, правда тоже в шутку, стал заговаривать о том, что для такого друга, как Йиррин, мол, ему ничего не жалко, даже собственной сестры в жены. Словно он проверял, сколько еще люди ему спустят. А люди спускали: Йиррин был славный парень, а Гэвин был Гэвин, и к тому же никто по-настоящему не мог поверить, что когда-нибудь Гэвин это скажет всерьез.
Йиррин тоже в это не верил. Он-то всегда помнил, что он здесь чужак и даже дома, куда можно ввести жену, у него нет, и слишком легкий был человек, чтоб об этом горевать. Но Кетиль росла; и Йиррин попался в сеть своих собственных песен, как с певцами это случается. В его поэтических ухаживаниях игры становилось все меньше, а в словах Гэвина насчет свадьбы доля шутки все убывала, а доля решения росла. Этою весной его слова звучали уже почти всерьез. А вот Йиррин, правда, никогда не переставал подшучивать и над собою, и над Кетиль тоже. Одно время она поэтому даже полагала, что сын Ранзи в ней все еще продолжает видеть лишь ребенка, и заставила его за это поплатиться с той жестокостью, которая в ней была. Тогда-то Йиррин и сложил о ней песню «Три сойки», где рассказано, как спорят сойки между собою и две насмехаются над Кетиль, а третья восхваляет ее, и выходит из этого драка, в которой худо приходится сойке-восхвалительнице, и, ощипанной и ободранной, едва удается ей удрать, а в конце рассказчик относит ее судьбу к своей: мол,
вот и я, как
эта сойка,
все хвалю,
коли уж начал,
и боюсь,
за это тоже
без хвоста меня
оставят!
Песни-споры здесь сочиняли с давних пор, а вот соединить в одну песню хвалебную — скойлту — и насмешливую — кялгью — еще никто не пробовал, и с тех пор такие вот песни зовут йирриновыми. По сравнению с Гэвином, Йиррин почти во всем поступал так, как положено и как все, — почти во всем, кроме песен. Кое-кто пытался подражать его манере, да выходило это большей частью неуклюже, а уж так играть размерами и созвучиями внутри строки, как он, никто не мог. Жаль только, в переводе сделать это уж совсем не выходит.
