Андрей Столяров - Ворон
Поручик Пирогов решил внести в разговор свою лепту.
– А вот была у меня кобыла, – сказал он, для значительности, вероятно, длинно скрипнув зубами.
– Ну? – вытирая нос пальцем, заинтересовался повернувшийся к нему Буратино.
– Анемподистой звали…
– Ну?
– Красивое имя, благородное… Бедра – во! Не поверите, господа, – поручик развел руками, показывая, какие бедра. – Сам князь Синепупин завидовал. Шесть тысяч, говорит, не глядя, даю за твою Анемподисту. Нет мне без нее жизни… Нет, говорю тоже, князь, ваше сиятельство, говорю, господин поручик, хотите хоть что, но мне Анемподиста дороже…
Он замолчал.
– Ну? – подождав некоторое время, опять спросил Буратино.
– Нет Анемподисты, – поручик заскрипел зубами, будто жевал стекло. – На шести шагах стрелялись, на Карповке, через платок, по четыре заряда… Шляпу мне прострелила, подлая…
Он умолк в некотором остолбенении.
– Нравятся? – тихонько спросил меня Антиох. – Где еще таких откопаешь? Все-таки, по-моему, неплохая работа. Совсем, как люди, только кровь голубая.
– Почему голубая? – удивился я.
– А бог его знает, голубая и все. Какая разница, им не мешает…
Он набухал мне целый стакан водки. Рука не почувствовала тяжести, словно стакан был невесомый.
Казалось, разожми пальцы, – и он повиснет в воздухе.
– Не веришь? А ты у Варахасия наведи справки. Варахасий мужик прямой. Эй, Варахасий, скажи, кто тебя сделал?
Прямой мужик Варахасий уронил колбасу.
– Опоганился я тут совсем, – тоскливо ответил он, глядя куда-то в пространство. – Автобусы смердящие, электричество какое-то выдумали, колбаса – черт-те из чего, правда, вкусная. Третьего дня пошел в церковь грех замолить, чуть, господи, не пропал, боже ты мой, срамотища!.. Бабы – в брюках, дворяне с фотоаппаратами поперек себя лезут, девки голоногие, без платков – в божьем-то храме!.. Выперся батюшка, этак, значит, подпрыгивая, как стрекозел. Чего, говорит, дедок, надо, у нас группа интуристов обслуживается. Сам – в спинджаке, бороденка хлипенькая, усы тараканьи – плюнуть хочется, господи, чтобы не сказать больше!.. А в руках у него такая, значит, заостренная палка, и он этой палкой в святую икону тычет. Чтобы, значит, видели, куда лоб крестить. Ну, отвечаю ему, как положено: Грешен, батюшка… Говорит: Грешен, значит, молись, дедок, накладываю на тебя эпиталаму. А сам зубы скалит, и бабы крашеные вокруг: хи-хи-хи… хихоньки строят… Ну – дал ему в зубы-то, он и полетел вверх копытами. Забрали в милицию, пока все деньги не пропил с ними – не отпустили… – Он размашисто перекрестился и впился в Антиоха темным истовым взглядом. У него даже борода задрожала. – Об одном тебя прошу, христом-богом: верни обратно. Верни, прошу – одним грехом тебе меньше будет…
Если бы он не сидел за столом, то наверное, бухнулся бы на колени.
Антиох несколько отстранился.
– И рад бы, да никак, Варахасий, – сочувственно сказал он. – Нет больше моей власти над текстом. Тебе бы кого другого поискать надо. Я уже все – переступил порог, дверь захлопнулась. Оттуда возврата нет.
– Анемподя моя, – со слезой проскрипел поручик.
Дворник же перевел тяжелый сумрачный взгляд на меня и, по-видимому, не найдя в моей внешности ничего интересного, снова кинул в рот кусок колбасы.
– Я так думаю, что рюмизмы это, – загадочно сказал он.
– Чего-чего?
– Рюмизмы, – тупо повторил дворник. – Испарения такие, которые, значит, из-под земли образуются. Ее, то есть, рюмизму эту, вдохнул, и у тебя, мил-человек, значит, видения. Потом, значит, снова выдохнул рюмизму-то, говорю, и сразу – ничего этого нету…
– А как же ты сам, Варахасий?
– И меня тоже нету, – упрямо сказал дворник.
Я окончательно перестал что-либо понимать, тем более, что в эту минуту, как сумасшедший, затрезвонил стоящий посередине томатной лужи будильник. Металлическое дребезжание раскатилось у меня прямо под черепом. Я подпрыгнул, прихлопнул его ладонью и здорово укололся.
– Тс-с-с, дядя, нос мне своротишь, – шепотом сказали из-под стола.
Обстановка вокруг опять резко переменилась.
Стемнело как перед сильной грозой, и сгустками серой тревоги выступили вперед углы мебели. Комната как-то странно перекосилась: стена с окном оказалась вверху и занавески колыхались, как проплывающие облака, противоположная же стена наоборот опустилась и мрачноватым прямоугольником зияла в ней дверь в прихожую. На концах же этой тупоносой качели вертикально по отношению к полу и, значит, почти горизонтально ко мне, непонятно каким образом сохраняя в этих условиях равновесие, будто памятники, застыли две вытянутые фигуры.
По силуэту в фосфоресцирующем, мутном окне я узнал Антиоха. Простерши руку с зажатым в ней чудовищным пистолетом, он целился куда-то вниз.
А снизу, из проваленной темноты, капризным голосом требовали:
– Опровержение! Во всех газетах! Немедленно!..
Дворник гигантским четвероногим жуком карабкался по паркету.
– Сичас, сичас, ребята, все будет, как в тиятре…
– Чего это они? – спросил я.
Буратино высунул голову из-под стола.
– Ложись на пол, дядя. Укокошат ведь, озверел народ…
И снова утянулся под стол.
– Кантемирыч, – устало сказал я. – Честное слово, ни хрена больше не соображаю. Честное слово, шли бы вы лучше домой…
– Выгоняешь? – весело спросил Антиох.
– Не выгоняю – прошу…
– Ладно– ладно, – сказал Антиох, – уже заканчиваем.
– Ни фига, – решительно возразил дворник. Он как раз добрался до середины и выпрямился, балансируя на расставленных кривоватых ногах. – Я как секундар.. Как серкундат… В общем – пущай палят!.. Готовься, то есть, ребята, закрывай левый глаз! – Ноги у него поехали, и он чуть было не упал. Отчаянно, будто птица, взмахнул ладонями. Ну ты куда целишься, дура военная? Обалдел, что ли? Ты же в меня целишься!.. Поверни, говорю, дуло вон в тую сторону… Чурбачок, ты спрятался?
– Валяй! – пискнул из-под скатерти Буратино.
– Тимофей! Фужер шампанского, скотина! – неожиданно закричал снизу поручик.
Я едва различал его в темноте.
Дворник поднял руку.
Будет тебе сичас шанпанское… Ну – айн… цвай… драй!..
Одновременно грохнули выстрелы. Комната на мгновение озарилась мертвенной вспышкой. Я успел заметить, как поручик, нервно дрыгнувший телом, выронил пистолет, а затем все вокруг затянуло клубами порохового дыма.
Что-то рухнуло на пол.
Тонкими голосками задребезжала опять посуда в серванте.
Я по-прежнему ничего не соображал.
– Все, дядя, пора завязывать, – трезвым голосом сказал выкарабкавшийся из-под стола Буратино.
Глава седьмая
Меня разбудила Ольга.
