Тэд Уильямс - Война Цветов
Дорогая Анна!
Прошло уже несколько недель, вот я и решил написать, потому что ты сказала, что ждешь моих писем. Жизнь у нас, в общем, без изменений. Дженретт, парень на соседней койке, продолжает храпеть как нанятый. Кормежка неважная, Хорошо еще, что дают не сильно много (шутка). Надеюсь, что у тебя и твоих родителей все хорошо и что твой папа уже поправился и вышел на работу. На днях мы строили склад, и я был главный — это труднее, чем может показаться, потому что здесь всегда ветер, «штормит» каждый день, и листы железа разлетаются, а они здорово тяжелые! Но склад мы построили...
За этим следовала еще одна страница, столь же малосодержательная, и подпись — безо всяких «целую тебя» или «люблю», просто «искренне твой».
Интересно, они тогда уже переспали? Краденая ночка в мотеле или в комнате школьного друга, перед отплытием? Это было пугающе близко к тому, что думал об отце Тео в самые худшие моменты — что он способен послать письмо с подписью «искренне твой капрал Питер Вильмос» девушке, которую видел без всего.
Мать сохранила более поздние его письма, а также поздравительные открытки — с днями рождения и годовщинами свадьбы. Старик с годами не стал Казановой, но хотя бы подписывался теперь не «искренне твой», а «целую, Пит».
Маловато, прямо скажем, для целой-то жизни. Другие открытки от Тео (после двенадцати лет практически ни одной), письма от родственников — и, что удивительно, довольно много вырезок из местных газет относительно его ранних успехов. Одна — из «Пенинсула таймс-трибюн» о школьной постановке «Парней и девчонок», с отмеченным фломастером параграфом:
Если другие ведущие партии несколько слабоваты как с вокальной, так и с рунионовской*[6] точки зрения, мы не можем сказать того же о Теодоре Вильмосе, чей жар, энергия и удивительно сильный голос вдохнули жизнь в роль Ская Мастерсона, игрока с золотым сердцем. Молодой Вильмос занял главенствующее место на сцене, и автор этих строк будет не слишком удивлен, услышав через несколько лет, что он исполняет ту же роль на Бродвее...
Тео перебирал другие вырезки, о других постановках и выступлениях хора, где он солировал; здесь имелся даже очерк о первой его группе, из полупанковского журнальчика восьмидесятых «Шреддер». Тео пару раз вспоминал об этой статейке и думал, куда она подевалась — и вот она нашлась.
Солист у них прямо охренеть, ребята, а я такими словами не бросаюсь. Я с самого появления Боно и «Ю-Ту» не слышал ничего такого сердито-красивого и красиво-сердитого. Хочу сказать, что «Итен янг», если удержат у себя этого солиста, приобретут серьезные коммерческие шансы. Не знаю, хорошо это или плохо, но что правда, то правда...
То, что мать, вымарав нехорошее слово черным фломастером, все-таки держала журнальчик под названием «Шреддер» у себя в ящике только потому, что там говорилось о ее сыне, снова вызвало у Тео слезы. Кто бы знал!
«Но картина ясна, не так ли? Джонни, Кэт, эти вырезки... я так и не достиг намеченных высот. Когда же это я отклонился в сторону?»
Вопреки ожиданиям, он впал в депрессию — не только из-за жизни матери, прошедшей так незаметно, но и из-за собственной жизни. Отложив газетные вырезки, он бегло просмотрел остальные бумаги. Какие-то рецепты, пара записок от бабушки Дауд — писем не было, но ведь бабушка свои последние пятнадцать лет прожила у дочери с зятем, с чего бы она стала писать им письма. Записки самые обыкновенные: в одной просьба к Анне зайти за лекарством, в другой, на листке из рекламного блокнота страховой компании, сказано: «Извини, я забыла. Напомни мне завтра поискать, пожалуйста. Мама». Может, на самом деле речь идет о чем-то важном, подумал Тео, о чем-то, имеющем отношение к истории их семьи? Только потом, проглядывая какие-то оплаченные счета, он сообразил: Анна Дауд Вильмос хранила эти каракульки как единственную память о своей матери.
Доброй ночи, Никто.
На миг его снова прохватило холодом, но это был всего лишь холод отчаяния при мысли о двух умерших людях — о трех, считая отца с его извещениями о строительстве сборных складов, — от которых осталось так мало; они ушли в небытие, как брошенные в реку камни, и круги от них держались на воде совсем недолго. Каждый обещает стать кем-то, а потом это куда-то девается.
Тео срочно захотелось выпить еще пива.
Когда он укладывал бумаги обратно в коробку, из коричневого конверта с праздничными рецептами выпал другой, завалившийся туда конверт — вроде как с открыткой, но необычайно тяжелый. Адрес и фамилия матери надписаны старомодным, не слишком разборчивым почерком.
Изнутри, в свою очередь, выпала не открытка, а сложенное письмо. Вес пакету придавали банковская книжка и маленький ключик, приклеенный к последней странице письма пожелтевшей целлофановой лентой. Тео бросил взгляд на затейливую подпись, которую разгадал не сразу:
«Преданный тебе Эйемон Дауд».
Он был почти уверен, что этот Эйемон — один из братьев бабушки Дауд, но не мог припомнить, что она про них рассказывала; бабушка, переехав в Калифорнию, со своей родней больше никаких дел не имела.
Письмо по сравнению с другими эпистолярными памятками матери было довольно длинным. Конверт датировался январем 1971-го, пару лет спустя после рождения Тео. Отказавшись от очередного пива в пользу растворимого кофе, Тео принялся разбирать почерк.
Дорогая племянница!
Тебе, думаю, будет трудно вспомнить меня, ведь мы не виделись с тех пор, как ты была совсем еще маленькой, но только тебя с твоей мамой я и могу назвать родными людьми остальные не в счет. Твоя мать, а моя сестра Маргарет была единственной близкой мне душой из всей нашей сварливой, ни на что не годной семейки. Я виделся с ней редко, а с тобой еще реже, но причина этому мои путешествия, а не отсутствие теплых чувств.
Зная обо мне так мало, ты будешь удивлена, прочитав, что я очень виноват перед тобой и твоей семьей и что вину мою нельзя ни убавить, ни искупить. Объяснить я ничего не могу — по крайней мере в письме. Скажу лишь, что теперь, перед путешествием, откуда возврата не будет, эта вина гнетет меня тяжким бременем. В качестве скромного жеста доброй боли и сожалений о том, что я был таким негодным дядей, я хочу подарить тебе, твоему мужу и маленькому сыну то немногое, что осталось у меня от земных благ.
Это, увы, не фамильное поместье и не сундук с драгоценностями — всего лишь небольшой банковский счет да кое-какие личные бумаги. Деньги твои — их, повторяю, немного, но когда-нибудь они, возможно, помогут тебе оплатить учебу сына или пережить тяжелые времена, которые случаются в нашей жизни.
