Александр Бушков - Чернокнижники
— Но своя-то оценка у вас есть?
— Есть, — с тонкой дипломатической улыбкой сказал Савельев. — Но в силу только что приведенных причин высказывать ее не стану. Скажу лишь: если бы это зависело от меня, я бы обязательно постарался, чтобы теорию проверили практикой… Но хватит об этом. Я не ученый, как вы справедливо изволили заметить, и попросту не могу понять вашу работу. Однако, судя по словам Романа Степановича, ему вы как-то сумели что-то объяснить. А ведь образование у него примерно то же самое, что у меня…
— Роману я объяснил, какие именно факты меня сподвигли…
— Значит, все-таки есть факты? — прищурился Савельев. — А нельзя ли про них послушать?
— Извольте, — Хомяков усмехнулся. — Соль в том, что все эти факты, все до одного, секретом не являются, поскольку давным-давно преданы гласности в литературе… Правда, не в такой уж легкодоступной, речь идет о старинных книгах, давненько не выходивших вновь… — его голос обрел уверенность и звучность, он говорил, словно лекцию студентам читал. — Большей частью они собраны вон на той полке, можете сами ознакомиться, если владеете, к примеру, латынью…
— Представьте себе, владею, — усмехнулся Савельев.
Хомяков поднял бровь:
— Вот как?! Ну, тогда, быть может, сами и ознакомитесь?
Он порывисто встал, подошел к полке, уверенно, без всяких поисков вынул одну из книг, толстенную, в ободранном, покоробившемся, выцветшем кожаном переплете, раскрыл ее там, где виднелась широкая закладка, обошел стол и сунул фолиант в руки Савельеву.
Рыхлая, шероховатая бумага, старинный шрифт… Савельев присмотрелся к тем абзацам, что были отмечены едва заметными карандашными галочками на широких полях, негромко прочитал вслух:
— «…будучи допрошенным во второй раз, означенный Джеймс Уигот продолжал упорствовать в своем дерзостном уверении, что обладает возможностью переноситься в иные времена, каковой и пользовался не единожды, главным образом для проникновения во времена грядущие. После чего уверял, будто славному городу Лондону грозят в грядущем две беды, одна от страшного пожара в год, отмеченный Числом Зверя, другая от налета плюющихся огнем железных гарпий. Будучи подвергнут пытке, от своих слов не отказывался…» Что это?
— Великая Британия, знаете ли, — ответил Хомяков. — Повествование «о злокозненном колдуне Джеймсе Уиготе». Уверявшем, как вы сами только что прочли, что он обладает возможностью путешествовать по времени. Между прочим, «год, отмеченный Числом Зверя», определяется практически моментально. Тысяча шестьсот шестьдесят шестой… год Великого лондонского пожара. По-моему, этого уже достаточно. Суд, кстати, происходил в четыреста сорок первом году, за двести с лишним лет до пожара. Я, правда, не понимаю, что имеется в виду под налетом железных гарпий, но, по-моему, достаточно и упоминания о Великом пожаре…
Савельев молчал. Он, в отличие от хозяина, прекрасно знал, что имеется в виду под налетом на Лондон плюющихся огнем железных гарпий…
— Четыреста сорок первый… — произнес он задумчиво. — И что с этим Уиготом было потом?
— Казнили, — усмехнулся Хомяков. — В соответствии с законом о колдовстве… который, кстати, в туманном Альбионе не отменен и по сей час… Пойдем дальше. — он подошел к полке и упер указательный палец в один из обшарпанных кожаных переплетов. — Германия, Модельхейм, пятьсот сорок девятый. Некий Ганс Глюкке, «человек лукавый и подозрительный», хвастал в подпитии, что благодаря искони сохранявшемуся в их семействе умению путешествовал в грядущие времена, говорил там с жителями и даже пил пиво. Показывал собутыльникам загадочную коробочку, полную белых палочек с коричневыми головками, причем, когда чиркал оными палочками по коробочке, палочки вспыхивали… Убедительное описание спичечного коробка, не правда ли? Которому просто неоткуда взяться в шестнадцатом столетии. Вскоре Ганс Глюкке — видимо, кто-то донес — был взят и обвинен в колдовстве.
— Инквизиция? — спросил Савельев.
— Не совсем. Модельхейм — это протестантское княжество… но ведьм и колдунов протестанты преследовали с не меньшим пылом, нежели святая инквизиция… Разве что на сей раз финал был другим: герр Глюкке ухитрился как-то бежать из-под стражи, и, встретив знакомого на улице, заявил, что ноги его больше не будет в этом чертовом времени. После чего, как не без сожаления отмечает хронист, исчез в безвестности, так и не будучи никогда разыскан и покаран. А вот это снова Германия, но уже католическая Бавария, — палец уперся в другой корешок, столь же ветхий. — Тысяча шестьсот девяносто девятый. Очень благочестивая, судя по всему, фрау Марта Цвильбрюк призналась на исповеди, что ее законный супруг Якоб, унаследовавший от дедушки умение странствовать по иным временам, в последнее время зачастил в одно из отдаленных грядущих столетий, — Хомяков ухмыльнулся. — И очень похоже, что причиной такой откровенности стало не благочестие, а убежденность фрау Марты в том, что ее беспутный супруг в этом самом грядущем столетии спутался с какой-то бабенкой. Очень житейский подход к делу, насквозь практичный, ха! Похоже, в способностях муженька она не сомневалась, она свела все к бабьей ревности. Кстати, там еще пишется, что Якоб приносил жене «диковинные и поразительные, словно бы и не человеческими руками сделанные», платки и украшения… Патер, так сказать, сделал представление вышестоящему начальству. Но времена уже стояли относительно гуманные, и потому герра Якоба всего-навсего крепенько высекли кнутом и упрятали на полгода за решетку по обвинению в «дерзостном поведении, смущающем умы и нарушающем покой». Вещички конфискованы, их судьба неизвестна. О судьбе самого Якоба после выхода из тюрьмы тоже ничего не упоминается. Еще одна прелюбопытная история, — на сей раз переплет, в который упер палец Хомяков, выглядел чуточку поновее прежних. — Мемуары некоего барона де Лувеньяка, изданные в Париже в семьсот шестьдесят девятом году. Сам барон — личность для истории абсолютно неинтересная — ровным счетом ничего мало-мальски примечательного не совершил. Однако как развлекательное чтиво книга многим была бы интересна — там масса забавных — и не особенно — историй из жизни французского высшего света, описание разных парижских происшествий… одним словом, и сегодня читается с большим интересом. Так вот… Был у барона знакомый, некто шевалье де Беннар, увлекавшийся книгочейством, химическими опытами и какими-то механическими игрушками. Не самое обычное времяпровождение для молодого и богатого светского человека того времени. С некоторых пор среди того самого бомонда стали кружить слухи, что де Беннар, изволите ли видеть, путешествует «по самым разным временам» с помощью некоей «самоцветной табакерки». Слухи эти, как барон отчего-то уверен, распространились от женщин и брали начало в особняке некоей молодой графини, о которой «весь Париж» знал, что она любовница этого самого шевалье. Ученость ученостью, а молодость молодостью, и наш герой, вероятнее всего, не утерпел и расхвастался в спаленке у возлюбленной… Барон с ним давно прятельствовал… так вот, однажды вечером шевалье объявился у него дома, на себя не похожий, прямо-таки полубезумный от пережитых ужасов. Знаете, каких? Барон их разговор описывает подробно. Шевалье посетил Париж «наших внуков» — беседа происходила году примерно в тридцать восьмом или девятом — и увидел там ужасающую картину: бунт, по размаху ничуть не похожий на прежние бунты, охвативший всю страну, королевская чета свергнута и казнена, дворянству обоего пола в массовом порядке отрубают головы, причем не топором и не мечом, а посредством какой-то «механической казнильницы»… И так далее, и так далее… Очень подробное описание Великой французской революции, о которой шевалье мрачно пророчествовал, что она грянет «еще в этом столетии»… Барон, как он сам пишет, ничему этому не поверил, решив, что его молодой друг в конце концов, как кое-кто злорадно и предсказывал, малость тронулся умом на почве своих ученых занятий… Финал опять-таки интересный. Барон, человек, должно быть, недалекий, но добродушный, долго приводил своего друга в чувство — и вином, и «утешительными беседами». Шевалье, по его свидетельствам, понемногу вернулся в здравый рассудок — но решительно заявил, что не намерен более жить в этой стране, где его дети и внуки, буде таковые народятся, обязательно станут жертвами разбушевавшейся черни. Вот, слушайте: «Глядя на меня застывшим взором, он в конце концов произнес: „Быть может, дорогой барон, следует пойти дальше и поискать не просто другую страну, а другое время…“» Далее, на протяжении двух месяцев, шевалье только тем и занимался, что продавал — все ценное, что у него имелось, от поместий до мебели. Потом бесследно исчез и никогда более не появлялся. Столь же загадочным образом исчезла та самая юная графиня — судя по некоторым деталям, шевалье ее по-настоящему любил… Бомонд, недолгое время поломав головы, пришел к выводу, что тронувшийся умом шевалье попросту убил свою любовницу, где-то надежно скрыл тело, а потом покончил с собой столь хитрым образом, что тела никогда не нашли. Но мы-то с вами можем дать и другое объяснение… Знаете, что самое забавное? Эта парочка может сейчас обитать где-нибудь в тихой провинции, в Бургундии или Оверни, где жизнь сонная и размеренная, а обыватели особым любопытством не страдают. По крайней мере, мне хотелось бы в это верить…
